Все здесь возможно, однако творчество не только перерабатывает, но и вырабатывает ценности, они возможны не как запредельные по отношению к наличному духу, оторванные от действительности утопические прожекты, неосуществимые идеалы, а как становящаяся определенность сжигающего себя человека, то есть по сю сторону слишком оторванного от действительности «наличного» духа (в чем, кстати, его и консервативная роль, что он разрозниваем или сливаем в неопределенное месиво ставших избитыми лозунгов-ценностей и отсутствует в действительности, присутствуя в ней извне, из заоблачных высот в качестве «высоких материй», до которых никому нет дела).
Человек противопоставляет себя в конечном счете духу порядков, в которых он существует частично, в разрозненном виде (несчастное сознание у Гегеля). Сама душа в начале (эпохально как в творчестве отдельного индивида, так и в целом этноса) направлена против сложившегося наличного или начинающего складываться духа застоя, консервации, реакции и т.п. и предлагать себя в качестве духа прогресса. В виде индивидуального творчества и т.п.
Но закономерность здесь в том, что дух вырастает из работы души человека, душа может уравняться с духом. И тогда человек предстает во всей своей исторической определенности как практически творческое или духовно-практическое существо, перед которым ясны горизонты его мира, на черте которых он и приобщается к беспредельной объективной диалектике.
Негативная же роль оторванного от действительности духа в том, что он позволяет — заставляет, вынуждает — человеку становится изнутри своего мира. В развалинах старого мира всегда найдутся камни для строительства мира нового, были бы только на то руки человека-творца.
Но не забывать! В духе всегда есть что-то подозрительное. Тем более в субстанциализированном духе (как у Гегеля). Это и есть закосневшие общественные порядки, из которых дух ушел в сверхчувственный мир, консолидировав в себе синкретично, туманно разрозненные, застывшие, овеществленные общественные отношения. Но дух и в таком виде может служить прибежищем для разбросанного человека (увлечение религией и всякой другой мистикой в современности). Подобно тому как все отношения редуцируются к объекту-вещи, так и (одновременно с этим) духовность их (междусубъектность) улетучивается в надвещный, разреженный, пустой мир абстракций. И дух теперь только в одном измерении, на уровне «отзвуков», «отблесков». Многомерная духовность человека отчуждается от него в самосущее «царство идей», в духовную субстанцию, со всех сторон закрывающую человеку доступ к беспредельной объективной диалектике. Временное в духе становится вечным, относительное — абсолютным, результат — началом и т.д. Тем более, если это «святой дух»… Отсюда идоло-поклонство.
Следовательно, материальной субстанции соответствует субстанция духовная, точечности субъектного бытия его шаровидная замкнутость. И хотя этот шар вполне прозрачен, но он не пробиваем извне. И в то же время перед нами укороченный к бесконечно малым величинам, редуцированный к застывшим историческим частностям на меже общественных отношений (над-вещность идей и вещность отношений) мир человека, исторический уровень приобщения к беспредельной объективной диалектике, перед которой вновь открывается вся наша неисполненность, неутвержденность, что вызывает уныние, тоску от своего ничтожества, но что можно преодолеть лишь отбросив всякий центризм и ориентируясь на незавершимое становление — творчество.
(Где-то здесь наступает логически тот момент, когда нужно переходить к диалектике идеального и реального, что отсутствует у Генриха Степановича).
Но дело в том, что человек не является изначально ничто, а он аннигилирует в причащении к беспредельной объективной диалектике. (И «бить» надо на это!). Если речь идет о прикосновении к беспредельной объективной диалектике, то это невозможно без самоаннигиляции субъекта. Биологическая смерть это только предельный (крайний) случай прижизненного умирания в творчестве, сознательного принесения себя в жертву всем другим людям. Причем именно другим людям мы приносим себя в жертву в творчестве, а не ради покорения беспредельной объективной диалектики. Последняя сама укладывается в статусе междусубъектного мира, а не как безразличная к человеку вселенная, хотя в этом качестве она непрерывна, реальна для человека, запредельна, что и питает неравнодушие к себе со стороны человека.
Но аннигиляция в творчестве ради открытия себя как субъекта в мире других людей всегда перекрывает субстанцию междусубъектного, казалось бы, непомерно многоразличного в себе, но всегда исторически определенного мира человека. Ориентация на высокие идеалы возможна лишь через их превозможение и приращение в ценностях междусубъектности за счет выхода на беспредельную объективную диалектику (момент экстенсивности, результативности творчества) и одновременно через уничтожение творцом в себе всего того, что препятствует общению, всего того, что дает нам только внешняя среда, уничтожение своей обусловленности в наличной ойкумене — субстанции.