Но душа может и теряться. Есть подражание, заражение, внушение как социально-психологические явления, которые с нами происходят в этой земной жизни. Возможно даже есть и метемпсихоз, переселение душ? Возможна и экстрасенсорика как вычисляемость душ ближних и дальних. И пророчества возможны как душевно-духовные видения во времени. Но все это происходит не с душой, а в странствиях духа, причем блуждающего. Это, он бедный, мучается в муках неисполненности, то есть униженности, приниженности, притертости в дольнем мире между людьми!
Чувственность не после рациональности как с «боку припека». Хотя и такое бывает в зрелищных соблазнах толпы. Да и не только бывает. А нагнетается ныне. Но подлинная чувственность проникает, пересекает рациональность межсубъектности. Но при этом между субъектами не бывает и каких-то отношений. Субъект не относится к субъекту, а если относится, то это и есть заблуждение душ. Истина посередине. Да и не взаимопонимание есть цель общения. Это всегда уже наличествующий перехлест субъектов — субстанций. Это конкуренция, соревнование во вражде и ненависти, устремление к Другому в зависти. Рациональность сама предстает в чувственности как «перевал» в ней от дольней (юдоли) души к горным высотам духа, как субстанциальная «перекладина» в между-субъектности душевно-духовного самостояния человека. Но рациональность, конечно, не простая связность субъекта и субъекта, а она может быть и клавишной, инструментальной, и звучащей, и полифоничной, многокрасочной…
В полноте межсубъектной культуры звучит органная музыка, вырисовываются великие произведения живописи, оттуда зовущие к себе и здесь застигающие нас. В субъект-субъектности истина играет добром как красотой и красотой как добром. Обыденность такова, что добро внизу, истина посередине, а красота вверху. Но истина играет (звучит, льется, является) из преображенного, высшего, должного добра в красоте как в гармонии. Ну и время, ухватываемое в истине междусубъектности — это и есть красота, излучающаяся из добра. Время начинает течь когда, то что внизу оказывается вверху. Ну, а в жизни повседневной — «романтика» лишь приключенческая, иллюзорная, киношная, криминальная. То есть здесь со временем наоборот.
Но таким образом, разум не переходит от топоса к хроносу, а опускается в хроносе до порогового, подчиненного, подверстанного в нем топоса. И может быть таким образом разум и настигает себя в истине? И только так можно понять, что «все действительное разумно, и все разумное действительно» (Гегель). Анаксагоровский «ум вещей» (noos)? Да, но опять-таки не есть ли эта мысль о том, что она в межсубъектности предстает в перепадах, перепевах, интонациях душевно-духовного истечения времени? Мысль о том, что ее пересекает время? Это ведь тоже мысль? И что же тогда никогда не избавится нам от напасти мыслей, всегда оказывающейся тут как тут, мыслью о «мысли»? Может что-то здесь с человеком не то? Или он-то как раз и есть «мы-все-мыслие»? Или человеку как мыслителю никогда не справится с собой? Он навсегда оказывается в плену мыслей? А философу та же участь? Да, но что собственно взыскуется? Немыслимость? Но ведь это опять-таки мысль? О? Об? И даже если сошлемся на творцов (поэзии, живописи, музыки и т.д.), то это будет мысль, что они заняты не мыслью, а творчеством? То что они не мыслят, а творят-тоже будет мыслью?
Но рациоцентризм или рацио-фонизм? Мысль фонящая и мысль предпосылочная одно и то же ли?
А может в «информации» уже снимается мыслимость? Как всего лишь сама степень упорядоченности системы? Может…
Но тут, кажется, прозревается различие мысли и образа? Мысль все-таки не вездесуща, не все предстает в мысли. Она, конечно, упредительно утопична, но вот в мнимости образов ей делается вызов на соперничество. Выше приведенная «схема-картина» о пересечении в междусубъектности душевно-духовной вертикалью бытия человека мысль опосредована в топосе из времени. Это может быть и некая мысль, но это и образ. Если это не просто схема для наглядности, но если в ней присутствует и мнимое время, т.е. опосредованность мысли (разумности) во времени не может быть представлена воочию, она подразумевается и время дается во мнимости как подразумеваемости образов. Оно конечно измеряется линейно, но это внешнее время, в котором человека нет. Так сказать, «утраченное время» (М. Пруст), в поисках которого мы и находимся всю жизнь, пытаясь обрести ее смысл. Мнимость образов — это не мнимость математических чисел. Хотя мысль тут уступает образности, т.е. допускает ее в мыслимости мнимого. А впрочем, это может быть и допуск из образности — уже у Пифагора встречающаяся власть чисел над миром, т.е. времени над пространством, мнимости над утопией! С переменным успехом мысли и образы боролись и борются с друг с другом.