Но начинает ли оно течь в человеке? Время в человеке или человек во времени? Человек есть время или время есть человек?
Может быть все же теперь человек из времени в пространстве? Когда оно сосчитываемо в конечности, т.е. оказывается калькулируемо образом жизни в обыденности, т.е. преображается в человеке вечностью в бесконечном? И время не всегда вечно, и пространство не протяжено бесконечно. Время устанавливает власть над пространством из обращения к бесконечности от конечности, в котором оно было всего лишь превращенным временем, но еще не вечностью? А? Во времени должна отбираться бесконечность у пространства, чтобы владеть им же?
Вот на что нужно замахиваться чело-веку! Это и есть необходимое, чистое, но не обнаженно пустое время. Власть времени во плоти пространства. Обыденность на это уже намекает. Но это не текущее время в человеке, а его парение над миром в воображении, мечтах, надеждах. Что уже и грезится в снах. Что улавливается в настроениях приподнятости в обыденности. И что же это? Вечность — мировое состояние души человека?!
Время как вечность никуда уже не течет. То есть оно, конечно, льется и фонтанирует как бы в вертикали бытия: оттуда сюда — отсюда туда, вверх — вниз. Но это не есть течение времени, а парение вечности в ниспарении и воспарении. Божественный голос в поэзии, музыка высших сфер, небесный свет художественных полотен.
4.1. Контекстуальная обыденность
Да, но все это (хотя все ли?) не опять ли из ряда «бывает», не опять ли «сторонний взгляд», не отсутствует ли «несказáнность человека» — одним словом, не постмодернистская ли «текстуальность»?
Слова, слова… Слово к слову тянется, протягивая, оставляя за собой остаточный шлейф шлаков-смыслов, о чем бы угодно ни говорилось оно в своем обозначении среди других обозначений теряется. И даже слово в пользу чего-то скукоживается перед словом о чем-то другом. И мы никогда не покидаем этот плен в словах. Ну есть акценты, интонации, значимость, темпоральность и т.д. в употреблении слов, но все дело в том, что в соревновании, конкуренции, притязаниях выигрыш иллюзорный. В словах нет преимуществ, они всегда уравнивают, нейтрализуют значение. Обозначенное в своем обозначении, теряется ввиду других обозначений о других обозначаемых. Происходит сглаживание всей реальности в покрывающей ее текстуальности (мира) слов. Поэтому и все «словеса…!»
Сравнение всегда в пользу слов сравнения, а не сравниваемого.
Не мы играем словами, а слова играют нами. Хотя может быть их хитрость в том, что они не обозначают, а подстилаются под обозначаемое? Не обозначаемое, а обозначение бросается в глаза? То есть, здесь хитрость кажимости как обернутости в чувственности-рациональности или рациональности-чувственности? Игра слов — это игры чувственного в рациональность и рационального в чувственность. Игра слов с нами — заблуждение. Наша игра со словами — острота мыслей может быть, однако нет ли тут мнимого тождества Я и Мы? Которое надо развести?
Слова играют с Я. Мы же играем со словами. Я не может властвовать над словами, а потому они и подшучивают над ним вплоть до злой шутки заблуждения. Мы же как род людской (человеческий) обладаем (хотя может и не владеем) словом. Мы и есть слово, «свет человеков» (библ). А слово и есть Мы в его произнесении из Вселенной. Но в мире сем несказáнно именно Мы, хотя и Я тщится (и я — имярек тащусь) пребывать в несказáнности Мы, и глаголить от его имени. Что и допустимо. Человек как Мы есть вселенский улов в слове. И мир наш улов в слове. Мы есть мир слов, а мир слов и есть Мы.
Текстуальность, в которой пропадают смыслы, значения — это многословие разбредающихся душ, к месту и не к месту поминающих о Слове, которое им кажется всуе принадлежащим. От того-то и распространено в мире сем заблуждение, что в нем, а не в истине пребывать легче, сподручнее как в обыденности, «ночь отнимает тело, день отнимает душу» (Шпенглер).
Как «перегородки между людьми не доходят до небес» (Соловьев), так и одеяло текстуальности «зияет дырами идей из космоса» (Х. Ортега).
Но с небесами в словесную перепалку не вступают. Они молчат. И в молчании их нужно слушать и слышать.
Собственно, постмодерн — подтягивание, подталкивание, подстегивание ко встрече с невыразимым, безымянным, безликим — то ли Дао, то ли Демиургом, то ли Отцом Небесным! Провозглашая, что творчество тварей в мире им исчерпано. Хватит, дескать, разговоры разговаривать, надоело аж жуть, скукота к горлу подступила! Или Сартровская «тошнота», или абсурдность «Камю», или «отвращение в ужасе перед ничто» в котором мы не спасаемся «в бегстве, а впадаем в оцепенелый покой» у Хайдеггера! Добавим: под сводами небес! Но сам постмодернизм об этом не догадывается кажись?! Он все рушит, все сокрушает нудительно в этом занудном мире! В «деконструкции»! В «не сеять, не жать, а только рвать»! В предпочтении к малым нарративам! В «илюрализме»! И даже в отвержении фалло-лого-рацио-европо-центризма, что кстати говорит о хорошем этико-эстетическом вкусе! Но все в мареве разброда-раздрая-разврата сфокусировано в «одновременности разновременного». Это постмодернистская «мировоззренческая лупа» или «лупа мировоззрения». Причем оригинальная, необычная, из ряда вон выходящая. В истории спорадически такого рода «лупы взглядов» изобретались или использовались. Но кажется, «ни к селу, ни к городу» не применимые и ничего кроме «скандального фурора» значения не имеющее. Это Д. Джойс. Это Ф. Ницше. А может и Сад, и Мазох. Да и З. Фрейд иже с ними.