…Да, но тут ведь надо учесть и «бытие-в-со-знании-мира»? (см. выше «О преодолении сознания»). Не оно ли пульсирует в обыденности через душевно-духовное волнение в вертикали самостояния человека?
И духовная прогрессия самого бытия как его фонтанирование…? Сама деконструкция и должна доставать до бытия-в-со-знании-мира, распушивывая его «в-», «из»-обыденности душевно-духовно. В чтении книги бытия как самочтении человека в мире, то есть вычитывание им себя из мира.
«Преодоление сознания» и есть «деконструкция». Деконструкция и осуществляется как преодоление сознания («Конгениальность» имярек пишущего эти строки и Ж. Дерриды)!
… Да, но вернемся к пространству и времени в обыденности. Не есть ли обыденность продолжающееся, повторяющееся, возобновляющееся жертвование временем в пространстве? Так сказать, суетная, прозаическая, привычная (обычная) прострация пространства? И даже, точнее, не жертвование с приложением к этому усилий со стороны человека, а самая жертвенность времени как его обреченность на исчезновение в пространстве.
Обыденность есть пространственная поглощаемость времени? А посему в обыденности отсутствует время, представлено лишь пространство? И у пространства для этого есть трехмерная самодостаточность. Не от того ли и скука от обыденности, что в ней пропадает время? Откуда же можно об этом догадаться? Не из грани ли сна-яви? Вечности из сновидений, и назойливости повседневности? Так что пресловутая (а может и не пресловутая, но не спасающая души) «деконструкция» должна отсылать ко снам? Хотя спать можно и наяву. А воспоминание души не обязательно во сне только возможно…
А если вообще обыденность и есть сон наяву? Не физический, а душевный сон? Во сне душа раскрепощается в своей стихийности вплоть до вечности.
Но это сон во сне, душевность во сне и сонность в душе. Так сказать, самостийность души. Ее пресуществление вне духа, из телесности. Во мне как сорванном из обыденности обособленном существе и потому лишь вне-контекстном, но подтекстном состоянии. В котором и «гуляет» душа в ее свободах и тупиках, в препинаниях радостей и огорчений, сменах встреч и расставаний и т.д., и т.п. Сон и есть испытание душой времени из пространства как телесности. То, что таится в обыденности дублируется, представая во сне. Сон — таинственная демонстрация обыденного, проецирование его контекстуальности в подтекстуальной плоскости. Сновидения потому и картинны, что они подтекстуальны? И видятся (а не слышатся) они от того, что время зажато, стиснено, успокоено в пространстве, с чем душа имеет дело наяву, когда она не находит себе места в обыденности. Но вокруг и внутри такого раздвоенного отношения к обстоянию носятся звуки, слышатся голоса и вообще дышется.
То, что время таится в вещности, душа находит в обыденности из своей вненаходимости в ней. Во встрече наяву со своим отсутствующим состоянием. Но намеки как отзвуки (а не звуки), не голоса, а отголосье ею улавливаются. Тут-то и проявляется подлинная чувственность. В приоритете над рациональностью. И сон чувств, и сон разума возможны. Но в яви чувств и разум просыпается из утопий (см. выше), но под властью чувств это и есть душевно-духовное волнение в бытии человека, освободившегося из обыденных тенет. Здесь мысль прочувствована, чувства осмыслены. Человек открывается как вселенское существо во времени из пространства, в вечности из бесконечности.
Но обыденность не пустяшна. Через нее душа сообщается с духом. Обыденность опосредуется не чувствами и мыслями как таковыми в их постоянном соперничестве, а с их превращениями в душевность и духовность. Точнее, в их душевной обращенности и духовной осмысленности (содержательности, значимости, совершенности).
И может статься, что обыденность очень даже сложный «мировой пирог» с бесчисленными слоями в нем, с оттенками, с привкусами, с запахами, с соблазнами, со сладостями, с видами и т.д. достающий до дуги-радуги как предлагаемая нам, представителям-гостям рода человеческого угощение в мире из рук вселенского существа. От «Мы с имярек человечества». Да будем же во имя мира сего как в доме нашем! В котором конечно может сниться, но не должно спаться в бесконечности из вечности!
По-другому, контекстуальность обыденного может быть обозначена сном-явью, временем-пространством, чувственностью-рациональностью, душевностью-духовностью, бесконечностью-вечностью… Культурой как почитанием света (Н. Рерих) или всесветностью культуры в ее вселенской феноменальности из здешней ноуменальности. Но обыденность ли сама взывает к своему разоблачению или таящаяся в ней душа как свернутое время молит об освобождении в духе? Чтобы в них собрался человек?