… И здесь же душа, в которой вечность испытывается во времени, т.е. в муках, треволнениях. Время опять-таки не физическое, а в ней самой протекающее — втекающее и вытекающее — с приобретениями в духовной приподнятости и потерями душевной опустошенности. Так что обретение времени и есть душевно-духовная открытость и воспарение к вечности «у времени в плену». Т.е. самозабвение в конечности, когда она уже не распространяется и не дублируется, а длится метаморфически в чувственных образах.
Освобождение от конечности и осуществляется в самопожертвовании. И только таким образом приходит свобода, которая призывает к жертвенности по существу, а не в прикидках, не в расчетах каких-то.
… Но к тому же: только в свободе откровения (душевной исповедальности) откроется человеку мир, из которого он пришел. Понимай: вечность постигается в признании ответственности перед ней за присутствие в мире сем из нее! Но признание доведенное до исполнения непомерного долга, которое и происходит в освобождении от конечности (в истине).
И вообще мир сообщается с человеком в его свободе — как отпущенником из вечности. Что и обнаруживается в возвращении из отпада от бесконечности к конечному в спирали душевно-духовного подъема через свободу. Вот и вся формула. Сей мир покидается в возвращении к миру потерянному. Который не исчезает вовсе, пока человек жив в мире сем, а теплится в душе и снится в ее временном путешествии от тела.
Возвращение как возвышение — вот как открывается время. Но оно же может оказаться ложным как повторение пройденного, что кстати обычное дело в этой жизни. Прошедшее ведь не повторяется, но пройденное — запросто! Да оно всегда таится в досужих замыслах (как помыслах). Пройденное соблазнительно, но не для буквального повторения, а с извращениями и превращениями его в будущее из прошлого как цели забот в настоящем. А поэтому и формула «заботы» у Хайдеггера подозрительна как временной перевертыш, а не ситуация Dasein вовсе.
… Между тем были сны. Потерял Б-на, сына. Оставив его на время ночью, зимой. Т.е. оторвав от себя без готовности его к «свободе откровения», т.е. ко встрече. Так что, тут библейский сюжет срабатывает. Бог отпускает от себя человека — «в свободе зла» (Бердяев Н.А.), чтобы испытав его, он возвратился в свободе же, но добра…? Ну, одним словом, гарантий возвращения нет. Человек должен и может вернутся к создателю свободным. Не по принуждению, не по необходимости, не по расчету. А из отпада в грехе как оконечении, отделении, в котором и испытывается судьба к свободе…?
Кошмары снятся от того, что продолжаешь жить в мире сем. И они неизбывны пока живешь. Хотя это и не жизнь собственно. «Не живешь, аще не помрешь»!
(Сон на 20.06.2019. Подготовка к дуэльным противоборствам с филологами межфакультетно. Всадниками, с оружием на поражение из дерева. Сабля, пика. Я выбираю пику, чтобы вернее поразить противника. И думаю, что завтра не надо буду первым нападать, а выдержать атаку, чтобы нанести в ответ успешный удар.
Затем оказался в гостях у знакомого филолога и кажется вместе размышляем о предстоящей битве. Его жена все улыбается)…
К чему все это? Нечто вроде игры в китайские шахматы, где противник заманивается уступками? Или вообще, как у кочевников применялась такая же тактика?
Или здесь во сне проскользнула соревновательность понятия и слова? Где слову представляется (первоначало) инициатива предпосылочности, чтобы затем с ним справиться в понятии (мысли)? Окончательно!
К тому же, если исходить из этой ситуации, то сон остается в слове, с чем можно справится в понятии как отсюда-туда?
Возникают размышления о том, что кошмар — видение себя во сне в безысходном состоянии, от которого невольно просыпаешься. Но случаются сны о себе и среди других, не кошмарные (хотя и реже). А что если прав Э. Фромм, что вообще «сон — видение самому себя»? Только в кошмаре — это испытание потери себя в одиночестве, но есть и противоположное — обретение себя (радостное)? И тут же — сон всегда среди других. Но в кошмаре — это столкновения, а в «нормальном сне» — их признание тебя, частично или исключительно?