XXXIII. Царица и не помышляла ни о чем, да и что она могла бы сделать, оказавшись в изгнании с одной единственной служанкой. Тем не менее этот страшный человек строил все новые козни и подвергал царицу одному испытанию за другим, и в конце концов отправил людей, чтобы постричь, а вернее сказать – убить ее и отдать на заклание, уж не знаю господу ли или гневу пославшего их государя. Осуществив и это намерение, он оставил ее в покое, будто с ней все было кончено, но разыграл комедию, устроил спектакль и объявил синклиту о мнимом заговоре против него императрицы – он-де давно подозревал ее, более того, много раз заставал се на месте преступления, но скрывал этот позор из стыда перед синклитиками. Сочинив такие небылицы, он заполучил (вопреки сути дела) голоса синклитиков, а оправдавшись перед ними, принялся обрабатывать простолюдинов и некоторых сделал послушным орудием своих желаний. Царь выступал перед ними, выслушал и их речи, а когда понял, что они одобряют его поступок, распустил и это собрание и, как после великих подвигов, стал отдыхать от тяжких трудов, предался веселым развлечениям и разве что не пустился в пляс и не прыгал от радости. Но не в дальнем будущем, а уже совсем близко ждало его наказание за эту чудовищную спесь.
XXIV. Что же касается дальнейшего, то речь моя бессильна поведать о событиях, а ум постичь меру провидения. Я говорю сейчас о себе, но это относится и ко всем другим. Достойно рассказать о событиях того времени не смог бы ни поэт с боговдохновенной душой и с речью, небом внушенной, ни оратор, отмеченный благородством души и красноречием, искусством слова украсивший природное дарование, ни философ, постигший смысл провидения, пусть даже в своей необыкновенной мудрости он и познал то, что выше нас; не достанет им силы для этого, пусть даже первый, как на сцене, разукрасит рассказ и придаст ему многообразие, другой подберет в соответствии с величием событий самые торжественные слова и гармонично их сочетает, а третий увидит в случившемся не самопроизвольное движение, но действие разумных причин, по которым произошло великое и всенародное (так лучше его назвать) таинство. Поэтому я и обошел бы молчанием это великое потрясение и ураган, если бы не понимал, что таким образом опущу из своей «Хронографии» самое существенное, и я дерзаю на утлом челне пуститься в плавание по открытому морю и, как могу, поведаю о том, как неожиданно распорядилась божественная справедливость обстоятельствами и событиями после изгнания императрицы[13].
XXV. Император предавался удовольствиям и был полон высокомерия, а весь город – я имею в виду людей всякого рода, состояния и возраста, – будто распалась гармония его тела, уже приходил по частям в брожение, волновался, и не осталось в нем никого, кто бы не выражал недовольства сначала сквозь зубы, но, тая в душе замыслы куда более опасные, не дал бы в конце концов волю языку. Когда повсюду распространился слух о новых бедах императрицы, город явил собой зрелище всеобщей скорби; как в дни великих и всеобщих потрясений все пребывают в печали и, не в силах прийти в себя, вспоминают о пережитых бедах и ожидают новых, так и тогда страшное отчаяние и неутешное горе вселились во все души, и уже на другой день никто не сдерживал язык – ни люди вельможные, ни служители алтаря, ни даже родственники и домочадцы императора. Проникся великой отвагой мастеровой люд[14], и даже союзники и иностранцы – я имею в виду тавроскифов и некоторых других, которых цари обычно держат при себе, – не могли тогда обуздать своего гнева; все готовы были пожертвовать жизнью за царицу[15].
XXVI. Что же до рыночного народа, то и он распоясался и пришел в возбуждение, готовый отплатить насильнику насилием. А женское племя... но как я рассказу о нем тем, кто не наблюдал всего этого собственными глазами? Я сам видел, как многие из тех, кто до того никогда не покидал женских покоев, бежали по улицам, кричали, били себя в грудь, и горестно оплакивали страдания царицы или носились, как менады, и, составив против преступного царя изрядное войско, кричали: «Где ты, наша единственная, душой благородная и лицом прекрасная? Где ты, одна из всех достойная всего племени госпожа, царства законная наследница, у которой и отец – царь, и дед, и деда родитель? Как мог безродный поднять руку на благородную и против нее замыслить такое, чего ни одна душа и представить себе не может?» Так они говорили и ринулись ко дворцу, чтобы спалить его, и ничто уже не могло их остановить, ибо весь народ поднялся против тирана. Сначала они по группам и поотрядно построились к битве, а потом вместе со всем городом целым войском двинулись на царя.
XXVII. Вооружены были все. Одни сжимали в руках секиры, другие потрясали тяжелыми железными топорами, третьи несли луки и копья, простой же народ бежал беспорядочной толпой с большими камнями за пазухой или в руках. В тот день я стоял перед входом во дворец (издавна служа царским секретарем, я незадолго до того посвящен был в таинство царского приема[16]). Итак, я находился в тот момент в наружной галерее[17] и диктовал секретные документы. Вдруг до нас донесся гул, будто от конского топота, вселивший страх во многие души, а затем явился человек с известием, что весь народ взбунтовался против царя и, как по мановению чьей-то руки, объединился в одном желании. Все происходящее казалось тогда многим чем-то неожиданным и невероятным, но благодаря виденному и слышанному мною ранее я понял, что искра разгорелась костром, гасить который нужно целыми реками и потоками воды, и, сразу оседлав коня, поскакал через город и своими глазами видел то, во что теперь и сам верю с трудом.
XXVIII. Людей словно обуяла какая-то высшая сила, никто не остался в прежнем состоянии: все носились, как бешеные, их руки налились силой, глаза метали молнии и светились неистовством, мышцы тела окрепли, ни один человек не желал, да и не мог настроить себя на благочинный лад и отказаться от своих намерений.
XXIX. Решено было прежде всего двинуться к царским родичам и разрушить их красивые и роскошные дома. Немедля приступив к делу, толпа разом бросилась на приступ, и дома рухнули, частью открывшись, а частью и закрывшись. Закрыты были упавшие вниз кровли, а открылись торчащие из-под земли фундаменты; казалось, будто сама земля, не вынося их бремени, выкинула из себя основания домов. Разрушили же большинство зданий не руки цветущих и зрелых мужчин, а девицы и всякая детвора обоего пола, утварь же получал тот, кто первый схватит. Разрушитель спокойно взваливал на себя то, что разрушил или сломал, выставлял этот скарб на рынке и не торговался о цене[18].
13.
Пселл начинает рассказ об одном из самых ярких и значительных событий византийской истории XI в. – константинопольском восстании в апреле 1042 г. Восстание продолжалось три дня, о его ходе византийские историки рассказывают по-разному. После сличения их рассказов последовательность событий представляется в следующем виде. Днем 19 апреля (на следующий день после ссылки Зои) в столицу явился патриарх Алексей Студит, потребовавший низложения Михаила V. Вечером того же дня патриарх венчал на царство Феодору, а Михаил V распорядился вернуть из ссылки Зою. 20 апреля народные массы ворвались во дворец. 21 апреля царь вместе с пришедшим ему на помощь новелисимом Константином укрылся в Студийском монастыре, но был навлечен оттуда и ослеплен. Пселл объясняет восстание отстранением от власти «законных» императриц – на самом деле его причины, равно как и позиции участвовавших в нем сил, были весьма сложны. – См.
14.
«Мастеровой люд», дословно: «люди из эргастириев». Эргастириями назывались ремесленные мастерские, служившие одновременно и лавками.
15.
Согласно Скилице и Атталиату, первое возмущение произошло тогда, когда эпарх города зачитал на .площади царскую грамоту, объявляющую о низложении Зои. Атталиат пишет о резкой перемене настроения народа, который сразу вместо любви ощутил ненависть к Михаилу. «Не хотим царем Калафата, а хотим законную наследницу, матушку нашу Зою!» – раздался голос в толпе (
16.
Пселл имеет в виду, видимо, церемонии ежедневного приема императором должностных лиц, право участвовать в которых он получил. Эти торжественные церемонии ему представляются таинством.
17.
Большой императорский дворец представлял собой комплекс различных зданий и построек, соединенных между собой и окруженных галереями, портиками и т. п. Трудно сказать, что имеет в виду Пселл под «внешней галереей» (ἡ ἔξω στόα).
18.
О разрушении домов царских родичей сообщает и Атталиат, который при этом добавляет, что народ забрал богатство, «нажитое на слезах и страданиях бедняков» (