На следующий день трое других вежливых джентльменов с новыми верительными грамотами задавали те же вопросы и давали те же обещания.
Наконец нас освободили. Даже вернули кое-что из вещей и выставили в жару и вонь Бангкока, где-то по ту сторону Чао Прайя. Брошенные без гроша в кармане, мы отправились в посольство, где я упросил чиновника оплатить нам билет в Чумпхон и разрешить сделать пару бесплатных звонков. Я попытался дозвониться Дженни, набирая номер нашей хижины. Мне никто не ответил. Но было время обеда, и я подумал, что они с Кейтлин вышли за едой.
Попробовал связаться с нашим арендодателем (седеющим англичанином по имени Бедфорд), но попал на голосовую почту. В этот момент милейший сотрудник посольства демонстративно напомнил, что автобус ждать не станет.
Я добрался до хижины глубокой ночью, все еще твердо уверенный в том, что найду там свою семью; что Дженис будет сердиться, пока не услышит, что со мной случилось; что последует слезное примирение, а потом, того и гляди, вспышка страсти.
Собираясь в спешке, Дженис оставила дверь приоткрытой. Она взяла лишь чемодан с их вещами, а местные воры забрали все, что они оставили: еду из холодильника, мой телефон, ноутбук.
Я побежал вверх по дороге и разбудил нашего арендодателя, который признался, что видел «на днях», как Дженис тащила сумку мимо его окна, и что Кейтлин больна, но шумиха вокруг монумента вытеснила все подробности. Он позволил воспользоваться своим телефоном (я превратился в телефонного попрошайку), и я дозвонился до доктора Декстера, который посвятил меня в детали болезни Кейтлин и ее поездки в Бангкок.
Бангкок! А я не мог позвонить в Бангкок с телефона Колина. Это стоило денег, как он подметил, а не я ли задолжал ему за аренду?
Я рванул в «Крутягу Дюка» – фиктивный Хитчев магазин приманок и снастей.
У Хитча были свои проблемы – он все еще питал призрачную надежду выследить потерянный «Даймлер», но сказал, что я могу завалиться в заднюю комнату (предполагаю, что на тюк влажной сенсемильи) и пользоваться телефоном сколько захочу, потом сочтемся.
Уже на рассвете я выяснил, что Дженис и Кейтлин покинули страну.
Я не виню ее.
Не то чтобы я не злился. Полгода я был в бешенстве. Но когда пытался оправдать свой гнев в собственных глазах, мои отговорки звучали надуманно и неубедительно…
В конце концов, это я привез ее в Таиланд, хотя она предпочла бы оставаться в США и заканчивать аспирантуру. Я удерживал ее здесь, когда мои контракты истекли, и фактически вынудил жить в нищете (во всяком случае, в те годы американцы именно так понимали нищету), пока сам изображал из себя бунтаря и отшельника, что было скорее связано с непреодоленными постподростковыми страхами, чем с реальными проблемами. Из-за меня Кейтлин подверглась опасностям чужого образа жизни (в котором я предпочитал видеть «расширение ее кругозора»), и, наконец, меня не было рядом, когда жизнь моей дочери висела на волоске.
Я не сомневался, что Дженис винит меня в том, что Кейтлин потеряла слух. Оставалось только надеяться, что сама Кейт винить меня не станет. Или, по крайней мере, так будет не всегда. Не всю жизнь.
В то время я хотел лишь вернуться домой. Дженис уединилась в доме родителей в Миннеаполисе и упорно не отвечала на мои звонки. Мне дали понять, что бумаги на развод уже готовятся.
Все это за десять тысяч миль от меня.
Когда этот месяц разочарований подошел к концу, я сказал Хитчу, что должен уехать обратно в США, но сижу на мели.
Мы устроились на бревне на берегу залива. Виндсерферы раскатывали по синим просторам, не смущаясь количеством бактерий в воде. Забавно, как привлекательно выглядит океан, даже когда ядовит.
Пляж был переполнен. Чумпхон стал Меккой для фотожурналистов и любопытных бездельников. Днем они боролись за снимки так называемого Чумпхонского объекта, ночью втридорога платили за выпивку и ночлег. Денег принесли больше, чем я видел за год.
Я не обращал внимания на журналистов, а монумент уже ненавидел. Я не мог винить Дженис в том, что произошло, и по понятным причинам отказывался винить себя, но мог без зазрения совести все валить на таинственную штуку, очаровавшую полмира.
Ирония в том, что я возненавидел монумент раньше остальных. Задолго до того как силуэт холодного синего камня стал символом, который почитала и ненавидела (или, наоборот, обожала) большая часть рода людского. Но пока я застолбил это место для себя.