Шарлотта, похоже, не переживала по этому поводу. Тогда я и задумался: а о чем еще она лгала? Довольна ли она своей жизнью? Не мечтала ли она начать жизнь заново — без меня, без тебя? Любила ли она меня?
Какой же отец откажется от денег, на которые ты сможешь без забот прожить остаток жизни? Пока что мне приходилось постоянно экономить и брать сверхурочные за охрану баскетбольных матчей и школьных балов, лишь бы наскрести тебе на какой-нибудь ортопедический матрас, электронную каталку или специальную машину для инвалидов. С другой стороны, какой же отец согласится получить вознаграждение за то, что притворится, будто родной ребенок мешает ему жить?
Я прижался затылком к холодному бетону, по-прежнему не поднимая век. Если бы ты не родилась с ОП, а, скажем, искалечилась в автокатастрофе, я пошел бы к адвокату, и заставил бы его поднять все дела, в которых фигурировала та машина, и нашел бы в ней в конце концов хоть какую-нибудь неисправность. И люди, виновные в твоем параличе, дорого заплатили бы за это. А иск об «ошибочном рождении» — это, в общих чертах, разве не то же самое?
Нет, не то же самое. Потому что даже тогда, когда я, бреясь, шептал эти слова перед зеркалом, к горлу подкатывала тошнота.
Зазвонил мобильный, напомнив, что я слишком надолго отлучился от патрульной машины.
— Алло!
— Пап, это я, — сказала Амелия. — Мама почему-то не забрала меня из школы.
Я покосился на часы.
— Уроки ведь закончились два часа назад…
— Я знаю. Дома ее нет, и на сотовый она не отвечает.
— Я сейчас приеду, — сказал я.
Уже через десять минут недовольная Амелия уселась в мой автомобиль.
— Отлично. Обожаю ездить на полицейских машинах. Сам подумай, какие пойдут слухи…
— Что ж, примадонна, вам повезло, что весь город знает, кем работает ваш отец.
— Ты говорил с мамой?
Я пытался с нею связаться, но она действительно не отвечала на звонки. Причина стала кристально ясна, когда я подъехал к дому и увидел, как она осторожно вытаскивает тебя с заднего сиденья. Помимо привычной кокситной повязки, на тебе красовался новый бинт, в петле которого повисло предплечье.
Заслышав шум, Шарлотта вздрогнула и обернулась.
— Амелия… Господи, прости меня! У меня из головы вылетело…
— Ага, какая неожиданность, — пробормотала Амелия, с важным видом направляясь в дом.
Я взял тебя на руки.
— Что произошло, Уиллс?
— Я сломала себе лопаточную кость, — похвастала ты. — А это очень сложно.
— Да, представляешь, лопатку… — подтвердила Шарлотта. — Раскололась пополам.
— Ты не брала трубку.
— Батарея села.
— Могла бы позвонить из больницы.
Шарлотта вскинула на меня глаза.
— Ты что, действительно сердишься на меня? Шон, если ты не заметил, я была слегка занята…
— А ты считаешь, я не вправе знать, когда моя дочь ломает себе кость?
— Говори тише.
— Это еще почему? — закричал я. — Пусть все слушают. Всё равно узнают, когда ты подашь…
— Я не собираюсь обсуждать это при Уиллоу…
— Учись, дорогая моя, и учись поскорее, потому что она так или иначе узнает всю подноготную.
Лицо Шарлотты залилось краской, она отобрала тебя у меня и понесла в дом. Там она усадила тебя на диван, вручила пульт от телевизора и отправилась в кухню, ожидая, что я последую за ней.
— Какого черта, Шон?
— Ты у меня спрашиваешь? Не я заставил Амелию два часа просидеть возле школы…
— Я не нарочно…
— Давай, кстати, поговорим о «ненарочных» вещах.
— Это был несерьезный перелом.
— Знаешь что, Шарлотта? Как по мне, так довольно серьезный, черт побери!
— А что бы ты сделал, если бы я все-таки позвонила? Ушел с работы? Тогда бы тебе не заплатили за этот день и неприятностей только прибавилось.
Вот вам и послание между строк, вот вам и невидимые чернила этого чертового иска: Шон О’Киф слишком мало зарабатывает, он не может обеспечить достойное лечение своей дочери, нам не оставалось ничего иного…