— Нельзя же бросить все и уйти! — Лицо Питера Келли было мокрым — то ли от пота, то ли от слез, то ли от дождя.
— Старик, будь благоразумным. Половина собравшихся здесь людей станет твоими пациентами, а другая половина отправится прямо на кладбище. Говорят тебе, искать здесь нечего. Хватит. Скажи этим бродягам, чтобы шли домой.
— Шин, не называй их бродягами. — Однако Питер понимал, что время и место не слишком подходят для перевоспитания сержанта Шина О’Коннора.
— А как же их называть? Конной милицией?
Апачами?
— Брось. Цыгане нам очень помогли. Хотя особых причин для дружелюбия у них нет, они делают все, что могут.
— С этими факелами они напоминают дикарей. Аж мурашки по спине бегают.
— Если это поможет найти ее… — начал Питер.
Шин О’Коннор всегда был прямолинеен, а сегодняшняя ночь не оставляла места ни для сомнений, ни для надежды.
— Разве бедняжка не была полоумной? — сказал он. — Разве ты не видел, как она день и ночь бродила тут и разговаривала сама с собой? Неясно только одно: почему она не сделала это раньше.
Высокая смуглая женщина сходила в свою кибитку и, вернувшись, протянула Мартину чашку.
— Пей, — повелительно сказала она.
Он сделал глоток и скорчил гримасу:
— Что это? Я думал, там чай.
— Не бойся, не отравлю, — послышалось в ответ. Голос у женщины был негромкий, а свист ветра и раздававшиеся вокруг крики заглушали его еще сильнее.
— Спасибо, — ответил Мартин и выпил жидкость, имевшую вкус боврила[5], приправленного чем-то острым. Впрочем, в чашке могло быть что угодно, Мартина это не интересовало.
— Успокойся, — сказала ему женщина. — Уйми дрожь. Может быть, ничего страшного не случилось.
— Они думают, что моя жена…
— Знаю. Но это не так Она бы не ушла, не сказав тебе, — промолвила женщина так тихо, что Мартину пришлось напрячь слух.
Макмагон хотел поблагодарить цыганку, но она уже исчезла в ночной темноте. Он слышал, как сержант О’Коннор распорядился прекратить поиски. Видел своего друга Питера, который шел к нему, чтобы отвести домой. И знал, что должен держать себя в руках ради детей.
Во всяком случае, так хотела бы Элен.
Рита слышала, как они возвращались. Судя по шарканью ног и тихим голосам, доносившимся с улицы, новости были неутешительные. Она бросилась на кухню ставить чайник.
Филип О’Брайен встал. Его редко оставляли за старшего, но в данный момент он чувствовал себя взрослым.
— Твой отец придет насквозь мокрый, — сказал он Кит. Девочка хранила молчание. — В их спальне есть обогреватель? Ему надо будет переодеться.
— В чьей спальне? — рассеянно спросила она.
— Твоих родителей.
— У них разные спальни.
— Ну тогда в его спальне.
Она посмотрела на Филипа с благодарностью. Клио ни за что не упустила бы возможность лишний раз подчеркнуть странность ее родителей. Филип действительно очень помог ей.
— Пойду включу, — сказала Кит.
Если она уйдет отсюда, то не увидит лицо отца, — именно этого ей сейчас хотелось больше всего.
Эммету не следовало знать, насколько плохи дела. Знать, что мать и отец не были счастливы друг с другом и что мать может не вернуться. Может уйти навсегда.
Ей хотелось побыть одной.
В комнате было холодно. Кит нашла электрический обогреватель и воткнула вилку в розетку над желтым плинтусом. Обостренным зрением она очень четко видела узор ковра и бахрому на неровно лежавшем покрывале. Если папа сильно промок, то, наверное, наденет халат. Хотя нет, при других он этого не сделает. Кит слышала доносившиеся снаружи голоса отца Бейли, Питера Келли, Дэна О’Брайена. Нет, он наденет куртку. Она подошла к стулу у изголовья кровати; на нем, как всегда, висела твидовая спортивная куртка отца.
И вдруг увидела на подушке письмо — большой белый конверт с написанным на нем словом «Мартину».
Взгляд метнулся к фотографии папы римского над папиной кроватью. Кит смотрела на человека в круглых очках и думала, что очки детские и явно малы ему. Его одеяние, отороченное белым мехом, слегка напоминало шубу Санта-Клауса, которого они видели на елке в Дублине. Рука была поднята в благословении. Девочка медленно прочла надпись: «Мартин Макмагон и Мэри Елена Хили смиренно простираются ниц перед Вашим Святейшеством и просят благословить их брак. 20 июня 1939». За надписью следовало что-то вроде выпуклой печати. Она разглядывала фотографию так, словно никогда прежде ее не видела. Казалось, от того, насколько точно она запомнит каждую деталь, зависит то, что случится потом.