Публика восторженно захохотала. Из окна инспекторского флигеля действительно смотрел на бурсаков сам инспектор Пропадинского учили¬ща отец Павел. Он был известен в бурсе под именем Сорочьей Похлебки. Кто дал ему такое название и по какому случаю — оставалось неизвестным, но это название как-то особенно приклеилось к отцу Павлу. Теперь Сорочья Похлебка стоял у окна в белом пикейном подряснике и зорко наблюдал своими карими грозными очами собравшуюся кучку бурсаков. Большой рост и бледное выразительное лицо, оттененное волнами темных, как смоль, волос, делали заметным отца Павла в среде городского духовенства, и он пользовался особым успехом у пожилых дам.
— Ты чего там смотришь, Поль?— спрашивала Сорочью Похлебку жена, молодая, тонкая, как щепка, женщина с гнилыми зубами.
— Посмотри, Фаня, как на дворе играют дети,— ответил Сорочья Похлебка; он называл бурсаков дома просто детьми, а в дамском общест¬ве моими детьми.
— Да, да... Как это мило!— восхищалась Фаина Петровна, выгляды¬вая из-за локтя своего супруга.— Такой большой играет с таким маленьким... Настоящие дети!..
Пока счастливая чета любовалась детьми, От-лукавого уже доканчи¬вал игру. Оставалось всего одно «колено», то есть драть избитую руку Фунтика ногтями. Эта операция привела в восторг всю публику, и, когда грязные когти От-лукавого оставили первые царапины на руке Фунтика и из них показалась кровь, Атрахман даже завыл от удовольствия.
— Валяй его...— шипел Епископ.
Бедный Фунтик не выдавал своих мучений ни криком, ни слезами, а только весь дрожал, как в лихорадке. Избитая, исщипанная и исцарапан¬ная рука превратилась теперь в какую-то безобразную, сине-багровую вспухшую массу.
— Бедняжка...— плаксиво говорил Епископ, одной рукой гладя Фунтика по голове, а другой, делая несколько отчаянных щипков.— Тебе больно... а?
— Б-бо-ольно...— простонал ребенок, не убирая руки, потому что по¬следняя начинала терять всякую чувствительность.
От-лукавого тяжело дышал. Он очень устал от своей работы и злоб¬ными глазами смотрел на Фунтика. Жажда крови охватила его, и он старался придумать какое-нибудь новое мучение. От-лукавого бесило то, что Фунтик вытерпел всю операцию и не вскрикнул.
— Молодец,— похвалил Фунтика Патрон.— Эй, Епископ, оставь его... будет.
— А ты что мне за указчик?— прохрипел Епископ.
— Молчать... Всю рожу растворожу, зубы на зубы помножу.
По правилам бурсацкой чести сейчас же должна была произойти схватка между Патроном и Епископом или по крайней мере обмен не¬сколькими оплеушинами, но как раз в этот трагический момент Атрахман крикнул на весь двор:
— Занятные часы... Марш в занятную!..
II
Бурсацкая «занятная» находилась во втором этаже. Она своими пятью окнами выходила на двор.
Убожество занятной могло поразить свежего человека, но бурса давно свыклась с этими ободранными стенами, с избитым, как в конюш¬не, полом и с заплеванным потолком. Но всего замечательнее, конечно, были двери. Они были покрыты такими шрамами и царапинами, точно были изгрызаны каким-то необыкновенно свирепым животным или толь¬ко что выдержали несколько жестоких неприятельских приступов. Двери, пол, стены, потолок и несколько длинных столов и скамей, составлявших всю меблировку занятной, служили как бы живой летописью той жиз¬ни, которая происходила здесь изо дня в день, вернее сказать, ле¬тописью глухих страданий десятка поколений «духовного родопроисхождения». Дети, попадая в эту занятную, находили на стенах царапины, сделанные еще их отцами в припадке смертельной скуки и глухого оже¬сточения.
Весной убожество занятной делалось заметным даже для бурсы; вме¬сте с лучами весеннего солнца врывалась сюда самая адская скука, ка¬кую, может быть, испытывают только заключенные в казематах.
Эта скука совсем дурманила буйные бурсацкие головы и повергала Сорочью Похлебку в непритворное отчаяние. Перочинные ножи сами со¬бой резали книги и казенную мебель, кулаки сжимались для подзатыль¬ников, иголки сами собой лезли в спины товарищей.
Когда бурса ворвалась со двора в занятную, десятки голосов, как колеса какой-то мудреной машины, загудели разом, и поднялся такой содом, что человек, незнакомый с таинством совершения бурсацкой науки, мог подумать серьезным образом, уж не попал ли он в сумасшедший дом.
— Сколь легко и естественно любить и почитать родителей, столь же тяжек и непростителен грех непочтения к ним, — как-то залпом выго¬варивает Епископ, втягивая в себя воздух и закрывая глаза; он все время трет руку об руку, точно умывается, постепенно впадая в состоя¬ние зубрильного экстаза.