Те не заставили повторять приказания, потому что научились, как собаки, понимать Епископа по одному движению. Один сейчас же занял наблюдательный пост у окна, а другой отправился в коридор. Это устраивалось каждый раз из предосторожности от нечаянного нападения Сорочьей Похлебки. Курение табаку и водка были в числе семи смерт¬ных грехов для бурсы, и она жестоко платилась за них своими боками и другими частями тела. Поэтому, вероятно, табак и водка, как всякий запретный плод, пользовались особенной популярностью в бурсе. Курили все без исключения, начиная с двенадцати лет.
— Прицеливайся! — скомандовал Епископ.
Курить открыто в занятной было нельзя, потому что дым мог обли¬чить совершенное преступление, поэтому курили у душника, что на образном бурсацком языке называлось «прицелиться». Первым прице¬лился, конечно, Патрон, который как-то везде попадал в первую голову. Он с наслаждением затягивался вонючим табаком, поднимаясь на цы¬почки к душнику. Накурившись до слез, так что голова пошла кругом, Патрон уступил место От-лукавого. Епископ терпеливо дожидался своей очереди, но только что успел подставить свою толстую рожу с зажжен¬ным крючком к душнику, как в занятную вбежал стремглав поставлен¬ный на караул бурсак.
— Идет... идет... Сорочья Похлебка...— побелевшими губами шептал сторожевой пост.
Курильщики попались врасплох, несмотря на принятые предосторож¬ности. Когда в дверях занятной показалась высокая фигура инспектора, бурса со страхом притаила дыхание.
— Занимаетесь...— медленно протянул Сорочья Похлебка, опытным взглядом меряя бурсу.
Уже по выражению бурсацких физиономий он сразу заметил, что дело неладно. Потянув в себя воздух, он только покрутил головой. Бурса пришипилась и замерла. От-лукавого держал в кармане дрожавшей рукой трубку мира, Епископ не успел выплюнуть бумагу, которой в общей суматохе набил себе рот. Чтобы отбить табачный запах, бурса жевала всевозможную дрянь: серу, фиалковый корень, какое-то особен¬но вонючее дерево, а в критических случаях просто бумагу.
— Опять, бестии, курили,— победоносно проговорил Сорочья По¬хлебка, улыбнувшись.— Ну, ты, протяженносложенный, дохни!— обра¬тился он к От-лукавого.
Бедный малый дохнул прямо в нос Сорочьей Похлебке.
— Злейшая махра...— с ядовитой улыбкой заметил инспектор.— На¬тянулся, как пожарный солдат... Ведь натянулся?
— Мет,— упрямо отвечал От-лукавого.
— А ты тоже нет? — проговорил инспектор, поворачиваясь к Патро¬ну.— Дохни... Ах, каналья!
На очереди оставался Епископ, но он уже не мог дохнуть, потому что весь рот у него был набит бумагой, и он не смел ее выплюнуть.
— Хорош... нечего сказать! — умилился Сорочья Похлебка, загляды¬вая в рот Епископу.— Подавишься, бестия...
Дышло, Атрахман и Шлифеичка не успели еще прицелиться к душ¬нику и поэтому дохнули в начальнический нос всей пастью.
— Ну-ну, довольно... Эк вы, сердечные, наперлись луком,— прогово¬рил инспектор делая гримасу.— Вижу, что еще не успели натянуться... Извините, что помешал. Ну, друзья мои, так вы не курили? — обратился он к виноватым.
Все трое молчали, как зарезанные.
— Так ты не курил?!.— повышая голос, закричал Сорочья Похлебка и, ухватив Патрона за волосы, поднял его своей могучей десницей «на воздуси».— Не курил, щенок?
— Нет, отец Павел, не курил,— смело брякнул Патрон, болтая кон¬вульсивно ногами, как повешенный.
Несколько тяжелых оплеух оглушили Патрона, и он кошкой, в три переверта полетел под стол. От-лукавого и Епископа постигла такая же участь, с незначительной разницей. Процедура наказания разгорячила Сорочью Похлебку, и он особенно жестоко «отполевал» Епископа, у кото¬рого толстая рожа только щелкала под ударами.
— Ах вы, мерзавцы!..— ревел Сорочья Похлебка, задыхаясь от пере¬полнявшего его озлобления.— Я еще с вами расправлюсь. Завтра же пропишу вам ве-лико-лепней-шую порку,— растянул он с особенной вы¬разительностью последние слова.— Вы у меня будете помнить... я вам задам... я...
Сорочья Похлебка произвел сейчас же самый тщательный обыск, и на сцену появилась сначала трубка мира, а затем несколько готовых крюч¬ков и два кисета с табаком.
— Очень хорошо, очень хорошо,— говорил Сорочья Похлебка, загре¬бая все эти corpus delicti в свой карман.— Вы думаете, что я ничего не вижу, ничего не знаю... Ха-ха! Не-ет, голубчики, меня не проведете. Я вас всех насквозь вижу...
Последняя фраза слишком часто употреблялась Сорочьей Похлебкой, и поэтому бурса относилась к ней с иронией. Маленькие успехи кружили голову Сорочьей Похлебки, и в глубине души он сам верил, что все знает и все видит. Впрочем, в этом случае он повторял только ошибку других очень умных людей. Бурса в тысячу раз лучше изучила Сорочью Похлебку с тонкой наблюдательностью каторжников и, действительно, знала его насквозь, но он не знал бурсы, утешаясь маленькими победами. И теперь он возвратился к своей Фане настоящим победителем, глубоко довольный своим успехом.