— Одначе... здорово взвеселил! — отозвался первым Патрон, нарушая мертвое молчание занятной.
— И точно черт его принес?! — удивлялся простодушный От-лукавого.
— Господа, у нас есть ябедник!.. — провозгласил навею занятную Епископ.— Недаром Сорочья Похлебка хвастается. Я вам говорю!
Этот возглас был ударом грома для всей занятной, и все со страхом переглянулись, особенно за теми столами, где сидели маленькие бурсаки. Ябедник — ужасное слово в бурсе. Вся история бурсы, все ее предания, душевный строй каждого бурсака в отдельности был против ябедника.
— У нас есть ябедник,— повторил еще раз Епископ самым многозна¬чительным тоном, как капитан, открывший в своем корабле течь.
III
Занятные часы продолжаются обыкновенно с пяти часов до восьми вечера, когда сторож Архип, отставной солдат, звонил у дверей занятной в медный колокол. Сейчас из занятной бурса валила в столовую ужинать. Бурсацкий ужин еще меньше обеда мог утолить волчий голод бурсы. По¬давались обыкновенно остатки щей, разбавленные водой, и какая-нибудь каша. Весь питательный материал сосредоточивался главным образом в «экземплярах», как называла бурса ломти ржаного хлеба. Этими экзем¬плярами по преимуществу набивалось бурсацкое брюхо, и они же уноси¬лись правдами и неправдами из столов про запас. Превратившись в су¬хари, экземпляры в этом виде служили поддержкой питания. Но сегодня, после такой удачной вылазки Сорочьей Похлебки, вечно голодная бурса не обращала внимания даже на экземпляры. Все чувствовали себя очень сконфуженными, и даже проделка Шлифеички над поваром Семеном не произвела никакого эффекта. А между тем она была устроена не без ловкости. Когда Семен пошел разливать масло по чашкам с кашей, он немало был удивлен, что масла из бутылки едва достало на пять первых чашек, тогда, как его должно было хватить на все десять.
— Подливай,— кричал Шлифеичка. — Видишь, не полная ложка... Шлифеичка на дне своей деревянной ложки очень искусно продолбил боковую щель, так что масло через нее выливалось совершенно свободно.
— Наливай...— повторил Семен слова Шлифеички, проглядывая бу¬тылку на свет.— Не запряг еще, не больно понужай.
— Ах ты, гарнизонная крыса! — выругался Шлифеичка, передавая ложку Епископу.— Да я из тебя всю крупу вытрясу...
— Кабы из тебя крупа-то завтра не посыпалась,— ухмыльнувшись, ответил Семен.— Инспектор велел Сидору завтра пораньше насчет бере¬зовой каши спроворить... Надо полагать, будут смотреть, откуда у ваше¬го брата ноги растут.
Шутка вышла плохая, и бурса совсем приуныла.
Бурсацкие спальни расположены в третьем этаже. Они всегда запер¬ты, и только сквозь стекла дверей можно было рассмотреть ряды желез¬ных коек, прикрытых замасленными байковыми одеялами. Спальня чет¬вертого класса называлась Лапландией, потому что солнце заглядывало в нее только два раза в год. В ней по ночам горел ночник, бросая на всю комнату неверный дрожащий свет. В небольшой каморке, в противо¬положном конце коридора, мирно похрапывал знаменитый экзекутор Сидор. Бурса ненавидела и любила его: ненавидела за причиняемую его розгами боль, а любила за искусство драть. Драл Сидор художественно; как истинный артист, он немало гордился своей специальностью, которую постоянно совершенствовал, расписывая бурсацкие спины.
— Тебя за розгами послал Сорочья Похлебка? — допытывался у Си¬дора желавший все на свете знать Шлифеичка.
— Может, и послал,— сонным голосом ответил Сидор, почесывая отлежанный бок.— Полуду будем наводить...
— Да ты смотри, Сидор, не больно дери-то,— умильно просил Шли¬феичка, заглядывая в глаза суровому экзекутору.— А то, пожалуй, обра¬дуешься с дуру-то... Ты уж того...
— А масло будет?
— И масло будет...
— Чур, вперед; я в долг не верю. Маслом в бурсе называли взятки Сидору.
В Лапландии сегодня собрался военный совет из знакомых уже нам действующих лиц, с той разницей, что они теперь были в одном белье. Эти белые изможденные фигуры молено было принять за арестантов или больных. В них было много общего: в складе фигуры, в цвете кожи, в болезненно напряженном взгляде, в разбитых нервных движениях. Осо¬бенно замечательны у всех были волосы: жесткие и мшистые, они сиде¬ли на головах отдельными оазисами, как шерсть на линявших животных. Можно было подумать, что вся бурса поголовно перенесла самый жесто¬кий тиф и теперь поправлялась после него. Для медицины интересно было бы произвести ряд наблюдений над изменениями кожи, слизистых оболочек и особенно волос исключительно под влиянием продолжитель¬ных голодовок и холодовок. Пример арестантов не может идти сюда, по¬тому что там люди взрослые, а здесь дети, которые попали в недра бурсы прямо с лона природы. В этих шерстистых волосах, украшавших бурсац¬кие головы клочьями, чувствовалось какое-то перерождение человека в более низшую, животную форму. О том же свидетельствовала необык¬новенная поджарость бурсы, как у запаленных лошадей; один Епископ представлял исключение из общего правила и, как таковое, в счет не может идти.