— Что?
— Руки покажи. Хочу посмотреть.
Гоги протянул ладони. Аня взяла их в свои — теплые, удивительно нежные для человека, проводящего дни за книгами и расчетами.
— Видишь эти мозоли? — она провела пальцем по огрубевшей коже. — От резьбы по дереву. А здесь — от кистей и карандашей. Это руки творца, а не разрушителя.
— Откуда ты знаешь про резьбу? — удивился он.
— У меня дедушка был столяром. Такие же руки были. — Она не отпускала его ладони. — Что бы ты ни рисовал на работе, ты остаешься художником. Помни об этом.
Они сидели молча, слушая, как плещется вода и шуршат листья. Где-то вдалеке играл кто-то на гармошке — простую народную мелодию, грустную и светлую одновременно.
— Аня, — тихо сказал Гоги, — а ты веришь в переселение душ?
— В реинкарнацию? — она задумалась. — Не знаю. Но мне кажется, что знания не исчезают бесследно. Они переходят от учителя к ученику, из книги в книгу, из поколения в поколение. В каком-то смысле мы все связаны невидимыми нитями с прошлым и будущим.
— Красиво сказано.
— Это не я придумала. Циолковский писал что-то похожее. О космическом разуме, о том, что смерть — это только переход в другое состояние.
Гоги достал из кармана деревянного медвежонка и протянул Ане.
— Вырезал сегодня. Для успокоения нервов.
Она взяла фигурку, повертела в руках.
— Замечательный. Такой живой… А можно оставить себе?
— Конечно.
Аня спрятала медвежонка в сумочку, потом снова взяла его за руку.
— Знаешь, что меня больше всего поражает в астрономии? — сказала она, глядя на темнеющее небо. — Порядок. Все движется по своим законам, по своим орбитам. Ничто не случайно. И мне кажется, что наша встреча тоже не случайна.
— Предопределение?
— Нет, скорее… созвучие. Как два камертона, настроенных на одну частоту. Ты художник, я астроном, но мы оба ищем гармонию в хаосе.
Первые звезды начали проступать на потемневшем небе. Аня откинула голову назад, показывая на созвездия.
— Вон Большая Медведица. А там — Полярная звезда. По ней мореплаватели ориентируются уже тысячи лет.
— А по чему ориентируются люди? — спросил Гоги.
— По внутреннему компасу. По тому, что велит сердце.
Она повернулась к нему, и в ее глазах отразились звезды.
— Твое сердце сейчас спокойно?
Гоги почувствовал, как напряжение последних дней окончательно покидает его. Рядом с Аней мир казался правильным, гармоничным. Корея, секретные проекты, электромагнитные пушки — все это существовало где-то далеко, в другой реальности.
— Да, — тихо ответил он. — Впервые за долгое время — да.
Они просидели у пруда до самой темноты, разговаривая о звездах, о музыке сфер, о том, что где-то в космосе, возможно, другие разумные существа тоже смотрят на свои звезды и размышляют о смысле бытия. А когда пора было расходиться, Аня поцеловала его в щеку — легко, по-дружески.
— Приходи еще, — сказала она. — Мне нравится смотреть на звезды в твоей компании.
Идя домой по ночной Москве, Гоги чувствовал необыкновенную легкость. Душевный покой, который он искал так долго, наконец пришел. И пришел он не через работу, не через успехи или признание, а через простое человеческое общение, через возможность быть самим собой рядом с понимающим человеком.
Черный автомобиль остановился возле барака ровно в назначенное время. Семен Петрович молча открыл дверцу, и Гоги устроился на заднем сиденье, чувствуя, как привычное беспокойство поднимается в груди. Встречи с Лаврентием Павловичем всегда были непредсказуемыми.
На этот раз их привезли не в мрачное здание на Лубянке, а в особняк на Кузнецком мосту. Берия встретил его в просторном кабинете, заставленном антикварной мебелью и картинами русских классиков. На столе дымился самовар, рядом лежали свежие номера «Правды» и какие-то секретные папки.
— Проходи, Георгий Валерьевич, — Берия поднялся из-за стола, сняв пенсне. — Давно не виделись. Как дела?
— Работаю, Лаврентий Павлович. Стараюсь приносить пользу.
— Это я вижу. — Берия налил чай в два стакана, протянул один Гоги. — Твои последние проекты произвели впечатление на самого Иосифа Виссарионовича. Города будущего, электромагнитные пушки… Интересные концепции.