Крид молчал, разглядывая языки пламени в керосиновой лампе.
Гоги поднялся, подошел к лампе.
— Эмоции — это роскошь, которую не может позволить себе человек, ответственный за судьбы миллионов.
— Судьбы миллионов, — повторил Крид задумчиво. — Внушительная ответственность для художника из барака.
Что-то кольнуло в груди Гоги. Художник из барака. Да, таким он был еще недавно. Голодным мечтателем, который верил, что искусство может изменить мир.
— Тот художник был наивен, — сказал он, но голос дрогнул.
— Зато он был живой, — мягко заметил Крид. — А что скажете о нынешнем?
Гоги посмотрел на свои руки. Те же пальцы, что полгода назад дрожали от волнения над чистым листом бумаги. А теперь они двигались уверенно, расчетливо, как инструменты точного механизма.
— Нынешний эффективен, — ответил он тихо. — Полезен. Успешен.
— И счастлив?
Вопрос повис в воздухе. За брезентом завыл ветер, принося запах пороха и металла.
— Счастье — категория для частных лиц, — сказал Гоги наконец. — Я больше не частное лицо.
Он сел обратно, раскрыл блокнот на пустой странице. Взял карандаш и начал рисовать. Снова робот. Снова схема. Снова мертвая эффективность вместо живой красоты.
И понял, что пути назад уже нет.
Ветер раскачивал брезентовые стены палатки, когда Крид бесшумно вошел внутрь. Керосиновая лампа дрогнула от сквозняка, отбрасывая пляшущие тени на стены. Гоги сидел над блокнотом, уставившись в одну точку.
— Не можете заснуть? — Крид стряхнул снег с плеч, сел на походную койку.
— Думаю, — коротко ответил Гоги, не поднимая головы.
— О чем?
— О том, кем я стал. О том, что потерял.
Крид достал из кармана потрепанную книжку в кожаном переплете.
— Позвольте прочитать вам кое-что, — он раскрыл книгу на закладке. — Это написал корейский поэт Юн Дон Джу перед смертью. Его казнили японцы в сорок пятом.
Крид откашлялся и начал читать мягким, почти гипнотическим голосом:
— «Небо стало темнее, но звезды все еще горят. Я стыжусь неба и звезд, потому что ничего не сделал, чтобы заслужить это прекрасное имя — человек. Поэтому ветер беспокоит мое сердце…»
Гоги медленно поднял голову. В словах была боль, знакомая до дрожи.
— «Пока не придет утро и не сотрет звезды с небосклона, я не должен засыпать. Тот, кто получил прекрасное имя — человек, должен страдать от бессонницы…»
— Красиво, — тихо сказал Гоги. — И к чему это?
Крид закрыл книгу, убрал в карман.
— К тому, что сомнения в себе — привилегия живых людей. Машины не мучаются вопросами морали.
За стенами палатки раздался далекий рокот моторов. Крид встал, прислушался.
— Похоже, к нам гости, — он поднял полог входа. — Американская колонна, примерно батальон. Идет прямо на нашу позицию.
Гоги подошел к выходу, всмотрелся в темноту. Действительно, в долине двигались огни — фары танков и грузовиков.
— Что будем делать?
— Испытаем вашу разработку в боевых условиях, — Крид взял трость, направился к выходу. — Идемте.
Они пробежали по заснеженной траншее к замаскированной позиции. Там, под брезентовым чехлом, стояла гаусс-пушка — плод совместной работы Гоги и Селельмана. Два метра длиной, изящная, как скульптура, и смертоносная, как молния.
— Вы проектировали ее, — Крид сбросил чехол, включил питание. — Делайте честь своему детищу.
Гоги сел за прицел, настроил наведение. В зеленоватом свете ночного видения американская техника выглядела как игрушечная. Головной танк медленно полз по дороге, не подозревая об опасности.
— Дальность четыре километра, — доложил он. — Ветер северо-западный, три метра в секунду.
— Стреляйте.
Палец лег на спусковую кнопку. Гоги колебался — в том танке сидели живые люди. Парни, может быть, не старше того рязанского лейтенанта.
— Стреляйте, Георгий Валерьевич, — повторил Крид тверже.
— Эти люди…
— Эти люди через час будут убивать наших, — Крид положил руку ему на плечо. — Включая того корейского мальчика из деревни, которого вы рисовали позавчера.
Гоги вспомнил десятилетнего паренька, который принес им рыбу. Широкая улыбка, любопытные глаза, мечты стать художником, как дядя из большого города.