Мехи зашагали по опустевшей дороге, их тяжелые шаги гулко отдавались в корейских горах. Война была окончена, новый мир рождался на глазах. А Гоги нес в руках картину, которая станет памятником этого исторического момента.
В кабине меха было тихо и спокойно. Гоги смотрел на свое произведение и чувствовал странное удовлетворение. Не радость победы, не торжество триумфатора — а холодную удовлетворенность мастера, создавшего совершенное произведение.
Темнота окончательно поглотила дорогу. Впереди светились огни корейской деревни — мирные, домашние, обещающие покой. Война ушла в прошлое, оставив после себя только воспоминания да картину художника, который научился превращать разрушение в искусство.
Крид прилетел на корейскую базу на рассвете, когда Гоги еще спал в своей палатке. Звук вертолетных лопастей разбудил художника — он выглянул наружу и увидел знакомую высокую фигуру в авиаторах, выходящую из машины. Лицо куратора было каменным.
— Георгий Валерьевич, — холодно произнес Крид, даже не поздоровавшись. — Нам нужно поговорить.
Они прошли в штабную палатку, где на столе лежали карты с отметками завершенных операций. Крид долго молчал, изучая схемы разгрома американских сил.
— Впечатляющие результаты, — наконец сказал он, постукивая тростью по полу. — Три недели — и война закончена. Противник изгнан с полуострова. Блестяще.
В голосе не слышалось ни капли одобрения.
— Спасибо, — осторожно ответил Гоги.
— Только есть одна проблема, — Крид повернулся к нему, сняв авиаторы. — Никто вас об этом не просил.
Повисла тяжелая тишина. Гоги почувствовал, как холод пробежал по спине.
— Не понимаю…
— Корея должна была стать полигоном, Георгий Валерьевич. Местом для длительного тестирования технологий, отработки тактики, изучения реакции противника. — Крид подошел к карте, провел пальцем по линии фронта. — Война должна была продолжаться года два-три. Медленно, с переменным успехом, давая нам возможность испытать все разработки.
Гоги нахмурился.
— Вы хотели, чтобы люди умирали ради ваших экспериментов?
— Я хотел, чтобы в следующей большой войне умирало меньше наших людей, — жестко ответил Крид. — А теперь мы показали миру все наши козыри. Американцы видели мехов, плазменное оружие, нейроуправление. Следующий противник будет готов.
Гоги встал, прошелся по палатке.
— Знаете, что я видел эти три недели? — его голос становился тверже. — Корейских мальчишек, которые гибли с японскими винтовками в руках против американских танков. Деревни, стертые с лица земли авиацией. Стариков, хоронящих внуков.
— Цена прогресса, — холодно заметил Крид.
— Нет! — Гоги развернулся к нему. — Цена вашей стратегической близорукости. Вы готовы были жертвовать живыми людьми ради абстрактных планов.
Крид медленно надел авиаторы обратно.
— А вы готовы пожертвовать будущим человечества ради сиюминутного сострадания.
— Будущим человечества? — Гоги усмехнулся горько. — А что в этом будущем останется человеческого, если мы научимся равнодушно смотреть на страдания?
— Останется эффективность. Целесообразность. Разум.
— Останется пустота, — возразил Гоги. — Вы превращаете нас в тех самых машин, которые мы создаем. Холодных, расчетливых, лишенных души.
Крид подошел к столу, взял одну из фотографий разрушенных американских баз.
— Душа — роскошь для частных лиц, — процитировал он слова самого Гоги. — Помните, кто это говорил месяц назад?
— Помню, — Гоги опустил голову. — И это была моя ошибка. Я почти потерял себя, пытаясь стать таким, как вы.
— Таким, как я? — в голосе Крида появились странные нотки.
— Циничным. Расчетливым. Готовым принести в жертву тысячи ради стратегических целей. — Гоги поднял глаза. — Но потом я понял — в чем смысл социализма, если мы не можем защитить простых людей? В чем ценность нашей борьбы, если мы превращаемся в тех, против кого боремся?
Крид долго молчал, разглядывая фотографию.
— Значит, по-вашему, я превратился в противника?
— Вы превратились в систему, — тихо ответил Гоги. — В эффективную, целесообразную, разумную систему. Но системы не чувствуют боль матери, потерявшей сына. Не видят слез ребенка, оставшегося сиротой.