Швейцарская Neue Zürcher Zeitung подошла к теме с характерной для швейцарцев осторожностью. «Технологический прорыв или пропагандистская мистификация?» — заголовок отражал скептицизм нейтральной страны.
— Швейцарцы сомневаются в самом факте существования мехов, — прочитал вслух Гоги. — Считают все это хорошо поставленным спектаклем для деморализации Запада.
Он отложил газету, взял следующую. В голосе не было ни раздражения, ни удивления — только легкая заинтересованность, как у энтомолога, изучающего поведение насекомых.
Бельгийская Le Soir опубликовала интервью с американскими солдатами, эвакуированными из Кореи. Их рассказы звучали как научная фантастика: «Металлические гиганты, которые двигались быстрее танков», «лучи, которые плавили броню», «роботы, которые думали как люди, но сражались как демоны».
— Демоны, — повторил Гоги, улыбнувшись. — Интересное сравнение. Значит, в глазах противника мы выглядели именно так — сверхъестественной силой, против которой бессильно обычное оружие.
Австрийская Die Presse сосредоточилась на технических аспектах. Журналисты пытались понять, как СССР смог так быстро создать армию роботов, оставаясь при этом внешне технологически отсталым.
— Они не понимают, что видимая отсталость может быть камуфляжем, — заметил Гоги. — Пока Запад хвастался бытовой электроникой, мы создавали оружие будущего.
Голландская De Telegraaf поместила на первой полосе фотографию корейских беженцев с подписью: «Жертвы технологической войны». На снимке — семья крестьян с узлами пожитков, бредущая по разбитой дороге.
Гоги долго смотрел на фотографию. В его глазах впервые промелькнуло что-то, похожее на сожаление.
— Они правы, — тихо сказал он. — Простые люди всегда становятся заложниками больших игр. Неважно, кто побеждает — американцы или мы. Страдают одни и те же корейские крестьяне.
Но через секунду лицо снова стало бесстрастным.
— Впрочем, теперь они страдают меньше. Война закончилась быстро, жертв было минимум. Альтернативой могли стать годы кровопролития.
Последней была норвежская Aftenposten. Скандинавы, как всегда, сосредоточились на гуманитарных аспектах. «Роботы-убийцы: этично ли передавать право на жизнь и смерть машинам?»
— Философский вопрос, — Гоги сложил газету. — Но неактуальный. Мехи не принимают решений о жизни и смерти. Эти решения принимаю я.
Он откинулся в кресле, закрыл глаза.
— Знаете, что меня больше всего поражает в этих публикациях?
— Что именно? — спросил Крид.
— Никто не пытается понять главного. Все обсуждают технологии, стратегию, политические последствия. Но никто не задается вопросом: а что чувствовал человек, который управлял этими машинами?
Гоги открыл глаза, посмотрел в иллюминатор на облака внизу.
— А ведь это самый важный вопрос, — продолжил он. — Потому что от ответа на него зависит будущее человечества. Превратимся ли мы в богов, управляющих армиями роботов, или в рабов собственных творений?
Крид долго молчал, потом тихо спросил:
— И каков ваш ответ?
Гоги улыбнулся — первый раз за все время полета улыбка коснулась его губ.
— Я художник, Виктор. А художники не дают ответов. Они задают вопросы.
Самолет летел дальше на запад, неся своих пассажиров навстречу новой эпохе. Внизу проплывали континенты, страны, города — мир, который уже никогда не будет прежним после корейских событий.
А Гоги сидел в кресле с газетами на коленях, спокойный и отрешенный, словно все прочитанное его не касалось. Но в глубине этого спокойствия скрывались вопросы, на которые еще предстояло найти ответы.
Кабинет Берии в Лубянке не изменился с тех пор, как Гоги видел его в последний раз. Те же тяжелые шторы, массивный дубовый стол, портрет Сталина на стене. Но атмосфера была совершенно иной — вместо прежнего дружелюбия в воздухе висела ледяная официальность.
Лаврентий Павлович сидел за столом, не поднимая глаз от папки с документами. Гоги стоял напротив, чувствуя себя школьником, вызванным к директору. Минуты тянулись в тягостном молчании.
— Присаживайтесь, товарищ Гогенцоллер, — наконец произнес Берия, указав на стул. Обращение по фамилии резануло слух.
Гоги сел, скрестив руки на груди. Берия продолжал изучать документы, словно забыв о присутствии гостя. Эта демонстративная занятость была болезненнее любых упреков.