Мясник вышел из возвышенного, мечтательного настроения — гилики сопротивлялись как-то уж слишком усердно. На карабкающихся по развалинам башни захватчиков с ближайших стен сбрасывали тяжёлые камни. Спрятавшиеся за каменной преградой гилийские лучники поливали праведных ератофанцев ливнем из стрел. Живорез щёлкнул пальцами. Пора было поспособствовать скорейшей победе над врагами его излюбленными кровавыми методами.
К Ерфу фан Гассану моментально подвели новую жертву. Мясник даже не взглянул на лицо дрожащего мужичка. Какая разница, перед ним просто мясо. На развлечения времени не было, живорез выверенными движениями провёл пальцем вдоль тела неверного, увлажняя ноготь тёплыми красными соками человека. Вытянул руку в сторону защитников города, обвёл сразу около полусотни мельтешащих на стенах, словно муравьи, силуэтов.
— Даже не знаю, повезло или нет тебе, грешник. Ибо умирать придётся медленно, хотя потрошить я буду всего одну часть твоего паршивого организма.
Живорез провёл ногтем внизу распухшего от недоедания живота гилика. Запустил пальцы вглубь корчащегося от мук тела. Вывалил наружу кишки дико завопившего человека.
— Ты знал, что длина кишечника взрослого человека раза в три больше длины его тела? — задал Мясник риторический вопрос, когда вопль стих. — Давай проведём эксперимент: я намотаю твои кишки себе на руку и попробую войти в город. Посмотрим, насколько сильно растянутся твои внутренности, ты согласен?
Несчастный человек уже не мог ни говорить, ни кричать, лишь булькая и задыхаясь от боли. Однако Ерфу фан Гассана это нисколько не волновало — всё равно неверные не понимают язык праведных воинов. Крепко ухватившись за конец кишок, Мясник двинулся к бреши в стенах.
Больше защитникам было не до швыряния камней или прицельной стрельбы по лезущим наверх воинам. Несколько десятков якобы нечистоплотных людей умирали от боли. Их самый длинный в теле орган буквально рвало на части.
К вечеру сопротивление города было сломлено.
* * *
— Плоть слаба, она делает из человека раба. Плоть грязна, чистоты веры она лишена. Плоть грешна, будем хлестать её докрасна. Плоть смертна, не будь к ней милосердна.
Бесхитростные нестройные песнопения разносились вокруг святилища полульва, хрипло вырываясь из глоток нескольких сотен жителей. Раздетые до пояса мужчины и женщины медленно брели, хлеща себя по спинам бичами или плетьми, у многих кожа была разодрана в кровь. Чтобы не вызывать лишней похоти, женщины шли на небольшом расстоянии впереди, прикрывая левой рукой свои груди. Мужчины в одних кальсонах плелись позади, и судя по их виду, сейчас им было не до прелестей прекрасного пола. Все выглядели крайне измученными, что, в общем, было совершенно неудивительно: подобные «хороводы» вокруг святилища шли круглосуточно, а самобичеватели сменяли друг друга всего один раз за день.
Стенающее шествие неспешно обходило высокий холм, на вершине которого стоял древний храм, возможно, одно из старейших строений на свете. Покои архонта Гилии неспроста величали не иначе как Вторым Храмом. Однако Первый Храм, возведённый старшему архонту-полузмею Абраксу, давно опустел и разрушился, о нём остались только воспоминания, так что второй на сей раз действительно имел основания считаться именно первым.
В любом случае святилище полульва представляло собой зрение одновременно величественное и удручающее.
Величественное, поскольку с первого взгляда было понятно, что это жилище не человека, а полубога. На вершину холма вела крутая лестница, ступени которой были выше колена взрослого рослого человека. Храм опоясывала открытая колоннада, удерживающая массивные своды воистину гигантского купола. Где-то в глубине комплекса находились таинственные покои архонта, невидимые ни из одной точки города.
Удручающая составляющая зрелища заключалась в том, что время сточило ступени, многие из колонн рухнули, нарисованные на куполе звёзды стёрлись. Терраса на вершине холма была завалена руинами колонн и занесённым ветром мусором, который никто даже не планировал убирать. Ибо путь наверх простым смертным был давно запрещён самим полульвом. В последние столетия владыка Гилии не любил, когда его беспокоят.