Привели десятника в зверовую фанзу, выстроенную когда-то орочоном или гольдом-охотником, и поставили, связанного, перед главарем, сидевшим на нарах за столом, уставленным китайскими блюдцами с едой.
— Тебе почему мука не тащи? — обратился к нему по-русски главарь шайки.
— Контора получай нет, Харбин посылай нет, — отвечал перепуганный десятник.
Хунхуз стал внимательно всматриваться в десятника.
— Тебе Федор Ванич?
— Да, это я.
— Тебе мадама Марья? — продолжал спрашивать хунхуз.
— Верно, — отвечал десятник, а сам думает: «И откуда он меня да и Марью знает? И для чего спрашивает? Как бы еще хуже чего не вышло!»
Хунхуз отдал какое-то приказание — и веревки, стягивавшие локти десятника, были тотчас сняты.
— Садись, мало-мало кушай!
Изумленный десятник присел; и, так как он ничего с утра не ел, — то, пересилив страх, принялся за еду, недоумевая, зачем его хунхуз кормит, быть может, перед смертью?
«Хозяин» отдал еще какое-то распоряжение, и тотчас были принесены все вещи, отобранные у десятника и, между прочим — призовые серебряные часы, полученные им еще на военной службе.
— Бери твоя, — сказал хозяин.
Десятник все больше недоумевал. Хунхуз улыбнулся:
— Тебе мало-мало думай! Четыре года назад тебе работай на Яблони у К.? — и хунхуз назвал фамилию крупного лесопромышленника.
— Работай!
— Тебе помнишь Василия, что рука топор ломайла; другой десятник говори — твоя нельзя работай, — цуба Харбин! Тебе Марья говори — его Харбин ходи — кушай нет, — помирай есть! Марья шибко хорошо лечи — один месяц Василий работай есть!
Десятник вспомнил — действительно, был такой случай несколько лет назад, когда один из рабочих-китайцев поранил себе руку. Китайца хотели рассчитать, но его жена заступилась за рабочего и, приобретя кое-какие сведения о перевязках во время своей службы сиделкой в больнице, — стала сама «лечить» больного. На ее счастье, рука быстро зажила без особых осложнений; рабочий скоро ушел и о нем все забыли.
— Смотри! — сказал хунхуз и протянул левую руку. У основания большого пальца тянулся большой шрам.
Тогда только десятник догадался, кого он видит перед собою, и сладкая надежда на спасение заставила забиться его сердце.
— Ну, — продолжал хунхуз, — бери твоя вещи и ходи домой. Скажи Марья — шибко хорошо!
И он опять отдал какое-то приказание своим подчиненным.
Через несколько минут десятник в сопровождении двух хунхузов-проводников пробирался через лесную чащу кратчайшим путем к своей конторе.
В тот же день вечером предводитель хунхузов потребовал в свою фанзу одного из конвоиров, сопровождавших десятника.
— Ты исправно доставил десятника домой? — сказал он.
— Да, исправно, — отвечал хунхуз.
— Почему же ты не доложил мне по возвращении? — уже строже спросил атаман.
— Мы только что вернулись, Да-лао-Ѣ! — смутился тот.
— А как у тебя очутились часы десятника?
Хунхуз помертвел; из-за косого борта его куртки предательски высовывался кончик серебряного брелока в виде перекрещивающихся ружей, — тот самый, который висел на конце цепочки от часов у десятника.
— Мне… мне… подарил их десятник, — лепетал растерявшийся вконец хунхуз.
— А я что приказал?
— Да-лао-Ѣ, великий господин! Я виноват!
Через пять минут хунхуз был расстрелян, а на другой день какой-то китаец вызвал десятника из конторы, отдал отобранные у него накануне одним из его проводников часы, и, рассказав все случившееся, — быстро скрылся.
III
Серьги
…Хунхуз хунхузу — рознь… Правда, в тех шайках, где хозяин ее, по вашему атаман, поддерживает строгую дисциплину — в таких шайках случаев бессмысленной жестокости, ненужных убийств или грабежа бедных людей почти не случается; но там, где дисциплина слаба, каждый хунхуз может своевольничать и творить всякие безобразия. А если в такой шайке атаманом сделается еще человек без всякого чувства совести и чести, то тогда не только богатым людям, но и нам, бедным крестьянам-земледельцам, часто приходится очень плохо. Тогда одна только надежда на наши «туань-лянь-хуй», т. е. «обученные военному делу общества», так называют у нас деревенские добровольные милиции, цель образования которых — именно защита от хунхузов. Вы ведь знаете, что солдат у нас мало, да и расквартированы они там, где как раз хунхузов мало, или их совсем нет; кроме того, солдаты очень неохотно дерутся с хунхузами: то ли им неохота рисковать собой ради нас, то ли неловко идти против своих бывших «братьев». Между солдатами ведь много бывших хунхузов. Во всяком случае, если на кого мы надеемся, — то только на нашу милицию.
То, что я хочу рассказать вам, случилось в деревне Чао-янъ-гоу, на южной дороге от Омосо к Нингуте. Дорога эта идет по правому берегу верхнего течения реки Муданьцзяна, до его впадения в прелестнейшее во всей Маньчжурии озеро, называемое Биртынь или Да-ху. И хотя именно здесь-то и зародилось маньчжурское государство, но рассеянные всюду валы и городища представляют собою остатки не маньчжурских городов, а какого-то другого, более древнего государства, существовавшего на этом месте до маньчжур, Бохая, что ли. Кое-где остались здесь еще старые усадьбы настоящих маньчжурских семей, говорящих у себя дома по-маньчжурски; но у них ничего о старине узнать нельзя, потому что они народ все необразованный.
И места же здесь красивые! Все лес и горы; но не те дикие и непроходимые горы, которые, говорят, тянутся дальше на восток, — а целый, донельзя запутанный лабиринт невысоких хребтов, отдельных сопок, перевалов, ущелий и долин с бесконечным количеством чрезвычайно извилистых рек, речек и ручьев. Мест, удобных для пашни, не так уж много; но лесу, а в лесу зверя — сколько угодно.
Кругом на много верст, на север и запад, до Нингуты и Гирина, а на восток и юг, Бог знает, до какого места — нет крупных городов и поселений, а следовательно, нет и солдат.
Словом, этот край — благодатное место для хунхузов.
Они здесь всегда водились; есть и теперь.
Солдат в этих местах, как я говорил — почти нет; да и слава Богу — без них лучше. Поэтому для защиты от хунхузов, как в нашей деревне, так и в соседних: Гуанъ-ди, Гань-цзы, Ша-хэ-янь-эръ, Да-дянъ-цзы, Да-шань-цзуй-цзы и т. д., везде образованы отряды туань-лянь-хуй. Мне только что минуло шестнадцать лет, я тоже поступил добровольцем в наш деревенский отряд и с гордостью, хотя и обливаясь потом, таскал старую берданку во время наших редких строевых учений.