Застыл я в полусогнутом состоянии и попросил товарищей великодушно меня пристрелить. Однако они аккуратно оголили меня по пояс и уложили на палубу, предварительно подстелив шинель. Когда-то кто-то сдуру сказал Лому, что из него выйдет хороший костоправ, и он поверил. Возможно, что в его действиях и был какой-то смысл, но, по-моему, он пытался переломать мне хребет, ребра и свернуть шею. Когда я уже не мог орать, а начал вяло и нудно подвывать, позвали доктора, старлея Борю. Тот вкатил мне в задницу два укола и диагностировал у всей компании инфекционный кретинизм. Мне он рекомендовал постельный режим на жестких нарах. И больше никогда в жизни не работать грузчиком. Доктор был прав. Первый свисток из страны Радикулитии я получил с меся назад во время перегрузки аппаратуры с борта на борт в довольно свежую погоду. Мы получали для своей РЛС новые блоки весом по двадцать килограммов с гаком. Блоки были секретные, поэтому к погрузке были допущены только офицеры, а особист торчал на видном месте с расстегнутой кобурой. Борт плавбазы, с которой мы принимали ящики, был выше нашего, а тут еще и волна. Одним словом, когда я самоотверженно ловил тяжеленную коробку далеко за бортом, в хребте что-то треснуло и хряпнуло.
В качестве гонорара за экстренный вызов доктор любезно принял из рук Сан Саныча рюмочку коньяку, а под закуску переименовал Лома в Долболома. Толик не был излишне обидчив, но, бережно относясь к своей фамилии, сказал пару ласковых по адресу родственников Бори, именуя его военврачом корабл…ской службы. К тому времени, когда они пили мировую, уколы уже подействовали, и я смог самостоятельно встать. Сан Саныч отдал мне штук двадать фотографий – свидетельств нашего пребывания в дальних морях, я распихал их по карманам рубашки и, перенося свою поясницу шаг за шагом, как драгоценный сосуд, отправился домой.
Собираясь на добычу очередного воинского звания, я, понятно, хотел выглядеть достойно и даже решил надеть новую рубаху. Попросив жену разгрузить карманы и передав ей снятую с себя одежду, я рухнул в кресло, устраиваясь поудобнее, чтобы утихомирить боль в пояснице и пообщаться с дочкой, которой недавно исполнилось два с половиной годика.
Только вчера я появился дома после восьмимесячного отсутствия и с громадным удовольствием начал приучать ребенка к незнакомому дяде, листая детские книжки и попытался поиграть в ладушки. Было уже часов десять вечера, когда я начал загружать карманы новой рубашки. Отложив в сторону пачку фотографий от Сан Саныча и засунув в правый карман удостоверение, я собирался положить в левый партбилет, но его не оказалось. Поиски не увенчались успехом. Жена уверяла, что выложила на стол все содержимое карманов. Дочка охотно подтвердила, что взяла красную книжечку, и, воспринимая поиски в качестве новой игры с вновь обретенным папой, показывала то одно, то другое место, куда она якобы спрятала драгоценную книжицу.
Вместе с ней мы облазили всю квартиру, бродили под окнами и перешуровали мусорное ведро. Наконе она потеряла интерес к игре, и поиски приостановились. Я же, забыв о радикулите, безрезультатно ползал на четвереньках под столом и за диваном. Ситуация была катастрофической, потому что утеря партбилета грозила суровым взысканием – строгачом с прицепом, как минимум. Со званием я, конечно, пролетал. О медали и речи быть не могло. Партийный «фитиль» в то время весил намного больше нескольких служебных. В будущем мне грозила убогая судьба бесперспективного младшего офицера на занюханном периферийном пункте базирования в местах, известных только комарам, крысам и тараканам. Такая возможность жену не обрадовала, и она тоже подключилась к активным, но безрезультатным поискам.
Совершенно неожиданно в комнату с характерным гоготом и шуточками ввалился мой стародавний приятель-однокашник, уже старлей, Юрик Лужский, которого я не видел года полтора. Его подводная лодка осталась на ремонте в Египте, в Александрии, а отправленный на Север экипаж задержался на несколько дней в Севастополе. Юра приволок в подарок моей дочери огромного плюшевого медведя. Обняв игрушку с себя ростом, она, не удержавшись на ногах, упала, не пройдя и пары шагов. Это совместное падение стало залогом их дальнейшей многолетней дружбы.
Поиски были прерваны на время праздничного ужина, но пропажа документа отравила мне радость встречи. Гость, выпытав у меня причину тревоги, ужаснулся и посоветовал вернуться на эсминец, продолжить поиски там. Я собрал оставшиеся бумаги и документы и с последней надеждой, в сопровождении соратника отправился на корабль.
Было уже около нуля на часах, однако Сан Саныч, Лом и Боря все еще продолжали вести свою высокоинтеллектуальную беседу за коньяком, полдюжины бутылок которого были нелегально переданы на эсминец вчера вечером. Начальнику РЛС. Лично. В портфеле. Без письма или какой-либо объяснительной записки. Понятно в этой связи, что каждый третий тост, сопровождавший высокоинтеллектуальную беседу моряков, был «За скромность!»
Мне с большим трудом удалось привлечь внимание беседующих товарищей. Дважды я четко изложил им свою трагическую историю, после чего был усажен на койку, а мне в лицо нацелились два отражателя. Саныч сурово потребовал правдивых ответов на его вопросы. Минут десять спустя этот Пинкертон сделал первый обнадеживающий вывод. Осмотрев пачку фотографий и удостоверение, он сообщил, что места в карманах для партбилета в обложке уже не оставалось. Значит, домой я ушел без него. Ура! С дочки сняты страшные подозрения. Таким образом, билет исчез в период моего пребывания в дружественной каюте. Скорее всего, потеря произошла в то время, когда с меня сняли рубаху, а тело уложили на палубу. Мы облазали всю каюту, но ничего не нашли Из добрых побуждений, искренне желая меня успокоить, Сан Саныч произнес небольшую речь:
– Известно, в каком виде и из какого места ты вывалился в этот мир. Партбилета при тебе тогда не было. Постоянно помни об этом, будь скромнее, но не унижайся: окружающие ничем не лучше тебя! Даже если им удалось приобрести и сохранить нетронутыми свои интимные политические взгляды и документы.
Грубить в ответ я не стал, но посмотрел на него с укоризной.
Саныч заявил, что если дело не касается женского пола, то он считает свою персону вне подозрений, а потом строго допросил Толика и Борю, которые ни в чем не сознались. И тут доктора осенило:
– А за мной вы кого посылали?
– Приборщика! – дуэтом ответили Лом и Саныч.
– А кто у нас приборщик? – спросил Сан Саныч у Лома.
– Точилин из моей БЧ-2, второгодник, тихий такой.
– Тихий, говоришь? – Сан Саныч нахмурился.
Толя вскочил и заявил, что, используя легкие подручные средства, сейчас же добудет и Точилина и истину. Однако Саныч Лома остановил, а меня отправил за старшиной второй статьи Чекрыгой, известным тем, что из-за задержки с возвратом корабля в базу переслуживал свой срок уже месяца на четыре. Саныч послал нас всех в амбулаторию к Боре, а сам задержался в каюте для разговора с Чекрыгой, после чего присоединился к нам.
– Подождем немного, – сказал он и начал склонять Борю к дегустаии его свежевосполненных запасов медицинского шила. Боря не поддавался. Минут через восемь-десять появился Чекрыга и сообщил, что билет нашелся якобы за рундуком в каюте, и вручил его Санычу. Тот открыл книжечку и достал боновый чек номиналом в один рубль.
– Ты чего это, валюту в билете хранишь? – спросил он.
Я был страшно удивлен. Дело в том, что после уплаты партвзносов у меня оставался оторванным от чековой книжки единственный листок номиналом в одну копейку, который я и оставил в партбилете вроде закладки. Копейка реальной стоимости не имела, тогда как рубль в боновом виде был суммой немалой: бутылкой армянского коньяка тамошнего разлива в экспортном исполнении или псевдофранцузскими духами арабского изготовления.
Передавая мне краснокожую книжечку, Саныч глубокомысленно заявил:
– Не удивляйся. Этот бончик – результат многократного деления твоей одноклеточной копейки. Набежали, понимаешь, проценты на вложенный в партбилет капитал.