Суп оказался очень вкусным. За обедом, разговаривая с органистом, Эдгар поглядывал на своих визави. Трудно было представить себе что-нибудь более контрастное, чем полная, статная, представительная Гелена с румяными щеками и гладкими черными волосами и этот мальчик с худым, вытянутым личиком. Рысек уткнулся в тарелку, которую очень быстро опорожнил. Бабушка не предложила ему добавки, хотя Эдгара она принуждала скушать еще супу, говоря при этом, что больше ничего к обеду не подадут. Разумеется, подали. За супом последовала утка, фаршированная картофелем, и зеленый салат, плавающий в сметане, а потом бисквит, облитый вишневым вареньем, пышный к пахучий. Эдгара принуждали поглощать все это огромными порциями.
— Вы, конечно, привыкли к другой пище, — сказала Гелена, наблюдая за Эдгаром с удивлением и с каким-то неприятным ему оттенком иронии.
— Давно не ел такого чудесного обеда, — ответил Шиллер.
— Насмехаетесь над старым органистом, — сказал Яжина, но похвала гостя явно доставила ему удовольствие.
— Лучше польской кухни не найдешь, — подкрепил свои слова Эдгар.
— А вы много путешествовали? — спросила Гелена, и ее низкий голос прозвучал как приглашение к совместному путешествию.
Эдгар внимательно посмотрел на нее.
— Порядком, — сказал он, — но для меня это мало. Я очень люблю путешествовать.
Жена органиста убрала со стола и принялась расставлять стаканы с черным кофе.
— А теперь, Рысек, — сказал Яжина, — сыграй пану Шиллеру что-нибудь на фортепьяно.
Рысек покраснел до ушей и прошептал с мольбой:
— Я лучше на органе…
— Потом, потом на органе. А сейчас на фортепьяно.
Рысек подошел к инструменту, уверенным движением раскрыл приготовленные на пюпитре ноты и размашисто заиграл финал одной из сонатин Душека {64} — тарантеллу. Сбившись, он остановился и начал снова. Играл он совсем по-детски, очень заметно расставлял акценты и немилосердно рубил все стаккато. Эдгару стало неприятно. Рысек кончил сонатину и, как побитый пес, посмотрел на Эдгара.
— Рояль у нас неважный, — сказал органист, когда воцарилось тревожное молчание. — Старый, настройки требует.
— Конечно, трудно судить об игре на таком инструменте, — подхватил Эдгар.
— А по-моему, — начала своим сочным и уверенным голосом Гелена, — у Рысека нет больших способностей к музыке.
— Что ты там понимаешь! — цыкнула на нее мать.
— Думаете, если я платья шью, так уж совсем ничего не смыслю в музыке? — сварливо огрызнулась Гелена. — С детства наслушалась вашей музыки. А как ваше мнение? — обратилась она к Эдгару.
— Трудно вот так, сразу что-нибудь сказать, — замялся Шиллер. — Мы потом поговорим с вашим отцом.
Рысек отбарабанил еще этюд Черни {65} . Некоторая беглость пальцев — вот, пожалуй, и все, чем мог похвалиться мальчик. Эдгар курил папиросы, пил кофе, слушал Яжину, не скупившегося на рассказы о ксендзах ловичских и старательно избегал взглядов маленького горбуна. Потом все направились в костел. Органист водил Эдгара по всему храму, показывал ему плиты на могилах еписконов, алтари и картины; все это не представляло особого интереса для Эдгара. Наконец они уселись на скамьях, а Рысек пошел на хоры к органу. Эдгар задумался, в костеле царила летняя тишина. Сначала он даже не расслышал легкого звучания органа. Рысек начал импровизировать так мягко и безыскусственно, что его музыка не сразу достигала сознания. Это был просто еще один отголосок лета, такой же, как мягкие удары широких кленовых листьев по высоким окнам, как щебет ласточек, гнездившихся поблизости, на колокольне, как тихий шорох летнего ветерка в узорчатом шлеме небольшого колокола. Мелодия становилась все полнее и шире, и Эдгар вдруг осознал, что Рысек играет необыкновенно хорошо.
— Это что, импровизация? — спросил он, наклонившись к Яжине.
— Да. Правда, чудесно? — Блаженная улыбка разгладила старческие морщины.
Гелена грузно восседала на одной из скамей впереди. Лица ее Эдгар не видел, но судя по движениям ее плеч, она была недовольна и мрачна. Орган загремел полным регистром в нескольких долгих аккордах, а потом начал стихать. Остались только «vox humana», «flanto» и еще несколько нежных труб. И тут вдруг к звукам органа присоединился тонкий нежный голос. С необычайной прелестью, не очень сильным, но изумительно красивым тенорком кто-то завел на хорах:
— Magnificat {66} anima mea dominum… [39]
Голос был неожиданно свеж, гармоничен и красив от природы; Эдгару поначалу даже не поверилось, что это поет горбун Рысек. Но блаженная улыбка на лице деда красноречиво свидетельствовала об этом.
Эдгар изумленно спросил у старика:
— Мутация у него уже прошла?
— Да, года два назад.
— Ему еще нельзя петь.
— Но он так любит…
Рысек пропел еще две строфы вечернего псалма и умолк. Орган перешел на простые фигурации, постепенно спускался к низкому регистру. Музыкант прибавил несколько сильных регистров, но все уже затихало, завершалось. Рысек прервал игру.
— Это прекрасно, — сказал Эдгар.
В притворе он увидел Рысека. Мальчик сходил с лестницы, как с крутой горы. На бледном лице выступили пятна кирпичного цвета, лоб покрылся каплями пота. Он остановился в дверях, ведущих на хоры, заложил руки за спину и уставился на Эдгара своими светлыми глазищами. Эдгар молча поцеловал его в лоб.
На улице было ясно и прохладно. По рыночной площади сновали люди. Эдгар дал старику Яжине адреса профессоров консерватории, которые могли бы заинтересоваться маленьким музыкантом. У крылечка дома органиста уже стояли лошади, Эдгар сразу попрощался и уехал. В полях было просторно, как всегда в августе. Солнце склонялось к западу. Кроны высоких придорожных деревьев мерно покачивались, слабый ветер шевелил зеленые листья. Эдгар вызвал в своей памяти голос Рысека, поющего Magnificat.
Пережитое в костеле наполнило его сердце тихой радостью. Он обещал себе, что тотчас по приезде засядет за работу. И еще подумал: «Какая удивительная спутница наших дней на этой земле, верная, неразлучная и всегда такая прекрасная, — музыка!»
А Гелену он встретил через несколько дней в парке. Она принесла на примерку платье для жены одного из служащих в Аркадии. Потом она приходила довольно часто, и люди видели, как они вдвоем прогуливались по аллеям претенциозного сада или сидели на скамейке под акациями, глядя на рано вспаханные поля.
IX
В те дни, когда на исходе августа начались сильные дожди, рота, в которой служил Януш, совершала форсированный марш сначала в направлении Ломжи, потом к границе Восточной Пруссии. Пять дней и пять ночей беспрерывно лил дождь, а они отмеривали форсированным маршем по сорок километров в сутки. Люди устали, обозы отбились, не было горячей пищи, потому что полевые кухни не поспевали за колоннами, да и нечем было их разжечь. Вода проникала за воротник и тонкими, ледяными струйками стекала по телу. Шинели, куртки, ботинки и обмотки становились от воды тяжелыми, как камень, ноги заплетались. Солдаты были измучены до предела и так злы, что готовы были зубами вцепиться в своих же товарищей, только сил не хватало; как только объявлялся привал с ночевкой, они падали как убитые на солому, на глиняный пол, а то и прямо в грязь и засыпали каменным сном. Муке этой не было конца, и, хотя время от времени доносились откуда-то выстрелы, страдания эти представлялись всем совершенно бесцельными и необъяснимыми. Во взводе у Януша оказалось несколько приятных людей: Вильгельм, симпатичный силезец; Эдек, сын содержателя варшавской пивной, страстный любитель оперетты; Юзек — певец Варшавской оперы, и маленький Збышек, только что окончивший школу юнец из семьи известного врача. Это была веселая и предприимчивая компания, голодать им не приходилось, они умели обаянием своим покорить любую встречную крестьянку и ловко обобрать яблони в садах, которые попадались на пути. Но даже они повесили носы; искрящийся ум Эдека, юношеская страстность Збышека, настойчивость и добросердечие Вильгельма — все это остывало под струями холодного дождя. Юзек ругался на чем свет стоит и перестал пробовать свой голос, хотя раньше делал это даже в окопах, под огнем противника.