— А где то письмо, адресованное Феликсу Кузнецову?
— Я отдал Феликсу, оно ему так не понравилось, что швырнул на пол, а я, уходя, не поднял.
С того разговора я Рейну на Усиевича молча двери отпирала, и он проходил в комнату к Семену Израилевичу. А в 90-м красновидовский приятель Липкина пересказал слова Рейна о самом себе: «Как поэт я хороший, а как человек — дерьмо». Ну, как можно было после такого самокритичного заявления не раскрыть дверь и не сказать оторопелому Рейну: «Здравствуйте, Женя, я вам очень рада!».
— Ах, извините, я отвлеклась от нездешнего человека на Рейна, потому что курить в машине нельзя, а когда не курю, задыхаюсь и перескакиваю с предмета на предмет, какой только в голову придет. Так вот тогда, когда отошла от палатки с банками пива, я почувствовала взгляд в спину. Обернулась, а это торговец, жующий жвачку, меня жалостно, как мне почудилось, оглядывает, мол, бабка с приветом. И я оглянула себя и увидела, что в тапочках. А ведь был довольно холодный октябрь. Ох, мы же и посмеялись с Галиной над нездешним человеком в теплом пальто и в тряпичных тапочках. А вскоре узнавшие о приезде Галины Бови, набежали в дом к моей приятельнице. И Галочка спела им новую песню на мои стихи и по моей просьбе — цветаевское «Любви старинные туманы», и «Холодно, холодно в этой стране» Георгия Иванова.
Тут мне курить захотелось ну просто невыносимо, пуговица давила вовсю, потому что я не только свои стихи упомянула, но и собиралась пожертвовать последним самолюбием, чтоб угодить Галине, и пожертвовала:
— Алла, я специально для вас привезла свое довольное полное, красиво оформленное избранное «Из первых уст», пометив, какие стихи поет Галина.
Я сделала все, что могла и не могла. Мы с Липкиным дарим свои книги самым близким, а не близким — если попросят. Не потому что — гордецы. А из такта и горького опыта. Нам дарят разные авторы уйму книг, дарят знакомые и незнакомые, в доме творчества и по почте, даже в лифте ныне проданной литфондом писательской поликлиники дарили. И мы хорошо понимаем, как неприятно, когда тебе дарят, а ты многие из подаренных не приобрел бы ни за что и у автора не попросил бы. И куда все это девать? — в нашей небольшой двухкомнатной все забито книгами. Поэтому-то мне было неловко дарить свои «Первые уста» Алле Демидовой.
Эта проблема мучила и Булата Окуджаву, ему-то дарили раз в двадцать, наверное, чаще, чем нам. А если бы лето он не на даче проводил, а в доме творчества, то — вообще… Боже мой! Уже два года Булата нет! Сейчас все пишут о нем воспоминания, а я вот еще никак не могу, еще больно, и все же вернусь из Швейцарии и напишу то, что только я знаю. А знаю немного. Дружба была продолжительной и доверительной, но не тесной, с большими интервалами.
— Инна, когда мы в следующий раз увидимся, чтобы я могла еще здесь в вашу книгу заглянуть? — спрашивает Алла Демидова, и если это из вежливости, то мне и вежливость приятна.
— Послезавтра, Алла Сергеевна, — отвечает за меня Галина, — послезавтра приезжает Вадим Глускер снимать вас возле клиники, тут мы и подкатим, заберем вас и Глускера к брату Жан-Марка, он в своего отца — винодел. Там и поужинаем. А завтра у вас, кажется, ваши женевские друзья, а у меня лекции в Берне.
— По-моему, самый красивый город — Женева, когда вы туда собираетесь, Инна?
— Мы ей покажем Женеву в четверг, когда вас будем провожать, а вечером встречать ее Лену.