— Неужели тебя не удручают чопорные нравы кальвинистов, я о них говорю, моя хорошая, а ты смеешься!
— Прости, Галочка, вспомнилась параллельно тебе давнишняя смешная сценка в доме творчества, в центре этой сценки под мраморной лестницей — чопорный, но милый русский немец, философ Асмус, тот, что известную речь, смелую по тем временам, над гробом своего друга Пастернака произнес. Могу рассказать.
— Инна, давайте, люблю ваши устные истории, а про ахмадулинскую «мышку» я и другим с вашей подачи, но на свой манер, пересказываю.
— А я об этой истории с мышкой, которую якобы боялась Ахмадулина, совершенно забыла! А про Асмуса, — пожалуйста:
— В 68-м я вышла из столовой покурить вместе с Верой Клавдиевной Звягинцевой, помните ее? — такая высокая, хорошо одетая поэтесса, уже старая, как я теперь. В последние годы жизни она, будучи партийной по недомыслию, любила говорить своим сочным, почти басом: «Моя мама была глубокая дворянка!». А еще любила вопросы задавать. Например, мне в саду, поднеся к моему носу указательный палец с лесным клопом, поинтересовалась: почему зеленое, а кусает, как черное? Так вот, мы уселись в кресла, а в третьем уже курил один стихотворец, имя его вам ничего не скажет. Подошел седогривый, чопорный Асмус, живущий круглый год на своей даче в Переделкине, где он показывал мне в свой, знаменитый в писательском кругу, телескоп звездное небо. Чопорный Валентин Фердинандович с поклоном поцеловал ручку Звягинцевой и мне, задержался возле нас, видимо, чтобы вежливо справиться о здоровье или о творчестве. Но тут Звягинцева, растянув гармошку высокой шеи и приподняв подбородок, приподнимает двумя пальцами опущенное веко и глядит на Асмуса, как в монокль:
— Валентин Фердинандович, голубчик, почему вы утверждаете, что время едино?
— Кто вам, почтеннейшая Вера Клавдиевна, сказал, что я утверждаю, будто время едино?
— Говорят, что философы утверждают, а я никаких философов, кроме вас, не знаю.
Тут вскакивает курящий стихотворец и петушиным фальцетом вспетушивается:
— А почему бы философам не выработать философии для каждой отдельно взятой личности?
Асмус недоуменно оглядывает нашу курящую компанию и, улыбнувшись мне уголком ярких губ, резко наклоняет седую гриву и щелкает каблуками: «Выслушав два таких заявления, я удаляюсь».
А вот еще про Асмуса и Мариэтту Шагинян. Как-то при большом наплыве писателей меня поселили в клетушку коттеджа, который теперь сдан в аренду Новососедскому, явному криминогену. Напротив меня жила Мариэтта в огромном номере с террасой. Все как-то случилось сразу: я утром с полотенцем через плечо выхожу в умывальню из своей клетушки, перед приоткрытой дверью Шагинян стоит Асмус, и раздается пронзительный вопль Шагинян: «Я вся голая, мерзавец, хулиган, я вся голая, вся голая!». В одно совпавшее мгновенье, увидев меня и услышав крик Мариэтты, Асмус красный, как рак, выбежал из коттеджа. А Шагинян, уже одетая и воткнувшая в ухо слуховую трубу, бежала на завтрак, продолжая вопить: «Мерзавец-хулиган дверь открыл, а я — вся голая, вся голая!». Лишь к полднику выяснилось, что накануне Шагинян послала Асмусу поздравительную телеграмму со столетием Гегеля, трудами которого занимался Асмус. Он и пришел с утречка поблагодарить за телеграмму, на стук Шагинян не ответила, Асмус вспомнил о ее глухоте и слегка приоткрыл дверь, чтоб окликнуть. После полдника шофер Шагинян отвез на дачу Асмуса солидный «Наполеон» с извинительной запиской на тортовой коробке.
Своими смешняками о Шагинян, на самом деле в быту незлобной, я по своей памяти почти исключительно на смешное и Арсения Тарковского смешила. Он и о Шагинян, похвастаюсь вам, просил мои рассказики, пока кошка Шагинян не съела приманенную им белочку. Вот и этот рассказывала из моего репертуара о Мариэтте Шагинян:
— Как-то зимней малеевской ночью мы с Липкиным, да и весь второй этаж, выскочили из комнаты на пронзительный вопль Мариэтты: «Человек в постели! Человек в постели!..». Крик был наподобие — «Человек за бортом!» Поэт Яков Хелемский, которого она потащила за рукав исподней рубахи в свою комнату, обнаружил в кровати — не помню уже кого — в полусознанке. Это на него свалилась Шагинян, возвращаясь из уборной и перепутав комнату. Мы с Сёмой и Яшей Хелемским еще долго смеялись. Вспоминали чисто домотворческие эпизоды. Хелемский рассказал, что летом один писатель-алкоголик вечно ночевал на скамейке то сам по себе, то изгнанный из чужой комнаты. Однажды Хелемский, чуть подвыпив, вернулся летом с вечеринки в коттеджный номер и застал спящего в его постели писателя-алкоголика, растолкал, и тот отправился на свою скамейку. А когда Хелемский проснулся, то сначала увидел не те обои, а потом и всю не свою комнату. Оказывается, это Хелемский перепутал, а тот писатель-алкоголик, может быть, впервые спал именно в своем номере.