Я в первый раз вижу, как снимается большое кино. Это почти такое же безумие, как война. Я понимаю, как можно перейти от создания фильма к созданию войны. Может быть, Этуотер, Кравиц и Бигл это понимали. Просто одно – развлечение, а другое – реальность. Но когда вы находитесь внутри фильма, там все по-настоящему. У нас чуть не погибли несколько каскадеров. Я понимаю, что каждый год при съемках фильмов гибнут люди: каскадеры, вертолетчики, операторы на кранах.
Мы с Мэгги абсолютно счастливы. Она рассказывает мне, как ей трудно забеременеть. Она шутит, что ей придется это сделать, чтобы заставить меня жениться на ней. Я говорю ей, что все равно женюсь на ней. Ради денег, конечно.
– Только чтобы защитить мою честь, – говорит она.
Она волнуется о том, что это будет единственная ее роль, но Кравиц присылает ей действительно хорошие сценарии для съемок и обещает поддержать ее.
В любом случае съемки заканчиваются неделей на тихоокеанском побережье Мексики. Это не конец фильма. Это просто последнее, что мы снимаем. Тот, кто составлял расписание, – а все винят друг друга – немного сумасшедший: июль в Мексике жаркий. Но мы у воды и хорошо проводим время.
Мы общаемся с Кэтрин Хелд, каскадерской дублершей Мэгги, и ее парнем, Томми Томмассино, рабочим-постановщиком. Они влюблены. Мы влюблены. Томми был во Вьетнаме. Я не знаю, что там такого, просто чувствую какое-то настоящее счастье. Мы решили, что как только они завершат съемки, мы все уедем. Исчезнем на неделю или две. Будем ходить на вечеринки. Плавать. Притворяться, что мы не в кинобизнесе. Мы должны были закончить съемки в первый, может быть, во второй день августа. Но получается так, что последним мы снимаем этот ночной эпизод, который в начале недели отменили из-за дождя.
Я видел пару человек, которые выглядели странновато. Но я не настолько хорошо знаю Мексику, чтобы понимать, кто здесь свой, кто чужой. И конечно, Мексика – это не одно место. В разных частях страны люди разные. Мы находимся в маленьком городке под названием Пуэрто-Анхель, примерно в 500 км вниз по побережью от Акапулько. Там есть один большой отель. Мы заняли его.
Последние съемки заканчиваются за тридцать-тридцать пять минут до восхода солнца.
Съемочная группа достает ящики пива и бутылки текилы, большие толстые косяки, «Золото Акапулько», экстази и все, что только можно придумать. Мы разжигаем костры на пляже. Мэгги кайфует. Не просто кайфует, а летает. И это прекрасно. Она хорошо потрудилась. Хотя в ее роли мало слов. Роджеру Муру приходилось говорить только: «Меня зовут Бонд, Джеймс Бонд». У Мэгги две реплики: «Да, существуют американские ниндзя» и «Самка смертоноснее самца». Ну и ладно, мы не собираемся уезжать прямо в эту секунду, мы уедем во второй половине дня.
Я трезвый. Как будто за рулем. Как будто я все еще на службе. Я не знаю почему. Просто я такой. Мир посылает мне сигналы.
Я обещал рассказать об одном случае, когда мы с Мэгги занимались любовью. Только об одном. Потому что это было… кинематографично. На случай, если кому-то придет в голову снять фильм об этом – не большой фильм о войне – а мою историю и историю Мэгги. Я не знаю, сработает ли это. Поймут ли люди. Поймете ли вы. Но я расскажу вам. Мы уходим с вечеринки и возвращаемся в комнату. Мэгги заставляет меня раздеться. Она идет в ванную, а выходит оттуда в одних ковбойских сапогах и ковбойской шляпе, неся коробку.
– Тебе подарок, – говорит она.
Я беру и открываю коробку. Внутри лежат два оригинальных кольта «Миротворца» и кобура, которой, похоже, больше 100 лет. Промасленная кожа, которую кто-то бережно хранил все это время.
– Они прекрасны.
– Они заряжены, – говорит она.
Она заставляет меня надеть кобуру. Затем я ложусь на кровать. Я в Мексике, на мне ничего, кроме пары шестизарядных пистолетов примерно 1860 года. Магдалена Лазло голая, не считая головы и ног, влюблена в меня и скачет на мне во весь опор, с портативного CD играет музыка кантри. Я любуюсь ей. Остается только подбадривать ее и чувствовать, как внутри нарастает кульминация.
Дверь открывается.
Как будто я этого и ждал. Мой 9-миллиметровый лежит под подушкой, у меня под головой. Все в порядке. В моей руке «Миротворец», длинный и тяжелый. Я взвожу курок, как будто это то, что я делаю каждый день.