Парень между тем, казалось, Олю даже не замечал (как потом выяснилось, он вообще не помнил этой встречи, что она ему, в конце концов, на первый раз простила), весь был обращен внутрь себя, видимо, готовился к предстоящим нелегким испытаниям. И вот тут-то все и случилось!
Четвертый сердечный толчок был просто оглушительным, так что Оля словно бы оторвалась от земли и поплыла куда-то во внезапной тишине, не видя никого и ничего вокруг, кроме его мужественного бледного лица. Между нами, были там еще какие-то звезды и даже как бы Млечный путь, отраженный почему-то в водах океана, а не просто какого-то моря. Но это уже мы окончательно отнесем к девичьей разыгравшейся фантазии. Потому что Оле вдруг стало парня так жалко, так жалко, что даже слеза навернулась на глаза: ведь он был так красив и несчастен в этой своей мужественной борьбе с собственным страхом, в которой он явно побеждал!
Откровенно говоря, если бы в тот момент кто-нибудь описал Егору его собственные переживания и ощущения в таких выражениях, он бы, мягко выражаясь, очень сильно удивился. С его точки зрения, он просто тупо стоял и ждал, думая о том, что под общим наркозом, как обещал врач, он даже ничего не почувствует. Но мысли мужчин, даже подростков, с женской точки зрения порой настолько просты и примитивны, что не стоит их вообще принимать во внимание. Главное здесь не то, что там на самом деле чувствовал он, а что за него придумала она. Оно и было верным и правильным, это вам любая женщина подтвердит.
Ольге вдруг захотелось сказать парню что-то ободряющее или даже (о, Боже!) обнять его и нежно погладить по волосам, успокаивая и утешая, но, конечно, ничего подобного она делать не стала. Хотя привычное к подобным заскокам воображение уже несло ее галопом (нет, лучше — аллюром, так красивее) в страну девичьей мечты, подгоняемое пубертатной плетью молодого организма. Говоря проще: в своих мыслях она его обняла, погладила и утешила, получив за это его робкий поцелуй и полный восхищения взгляд.
В глупой реальности же их мамы, наговорившись и обменявшись всеми новостями, наконец, разошлись, и Ольга, взглянув последним туманным и уже наполовину влюбленным взором на героического подростка, которого, как она выяснила из разговора, звали Егором, ушла, увлекаемая родительницей, которая как-будто что-то учуяла и с подозрением на дочь посмотрела. И ночью был ей сон.
***
Это был, пожалуй, самый красивый из всех снов, которые она когда-либо видела. Что странно, он вовсе не походил на сон. Будто она просто перенеслась в какое-то место в совсем другой реальности, где все это было правдой и происходило на самом деле. В этом сне (или яви?) они вдвоем с Егором шли по тополиной аллее, пронизанной насквозь солнечными лучами, взявшись за руки, а вокруг не было ни души. Егор что-то весело рассказывал, а она хохотала, не сводя с него влюбленных глаз. В этом сне он был ее долгожданным принцем, о котором она когда-то в детстве мечтала, как и все девчонки. И пусть белого коня поблизости не наблюдалось, она точно знала, что он у него есть. Да и разве в коне дело? Ведь она давно не ребенок и в сказки не верит. Почти совсем.
А потом он ее очень красиво целовал, почему-то уже увлекая в головокружительном вальсе под музыку невидимого симфонического оркестра посреди огромного, украшенного яркими цветами и разноцветными лентами зала. А вокруг них, словно летний теплый снег, летал и кружился в вихре музыки тополиный пух, и голова ее так же кружилась от счастья вместе с этим летним снегом!
***
Проснулась Оля наутро полностью и окончательно влюбленной — так, как это бывает только в ранней юности, в пору первого чувства, которое одно только и есть любовь настоящая, истинная, единственная, безрассудная, сумасшедшая — такая, о которой слагают стихи, пишут книги, поют песни, снимают кино. И пусть мы, взрослые, знаем, что потом тоже случаются разные другие любови, но известно нам также и то, что они никогда не могут сравниться с той, первой, хотя бы просто потому, что они не первые и не имеют уже ни новизны, ни остроты чувств.