Чегеваре с нами в лесу занят добротным пожаротушением, а его половина встретится нам вскоре на поэтическом фестивале, где мы вежливо сядем в очередной раз на росстанях сосать каждый свое вино-пиво-сок… И только глаза Чегеваре будут смотреть с печального женского лица известной в Эсен_гэ… журналистки куда-то мимо нас на мимику ушедшего в артпрострацию поэта Турова, который в свою очередь будет читать вслух отчаянные стихи исключительно для нанайской поэтессы из Питера, которую мы станем наблюдать только сквозь сплошной пирсинг ее обводов ушей половецко-нанайских…
…Бомж таки не выдерживает и подходит. Представляется:
– Константин… Или – Григорий… Так ли уж важно. Крепко пахнет мочой, махрой и почему-то "жмурами". Наверное, оттого, что полгода не мыт и церозная печенка висит в нем на волоске. Он готов благословлять всех и каждого, но от Бемби мы его отгоняем.
Славянский бомж к ЖЕНЩИНЕ относится свято, но лучше пусть не относится, а то отнесем и уроем. А жаль. Григорий расторопен, бегло читает за молитовкой приговор, за приговором шутку-балоутку, за балоуткой – вновь молитовку на всяк и про всяк, ловко подбирая бутылки из-под пива и вод, а затем предлагается третьим брандсбойным на тушение костерка.
– Только не ссы с подветренной стороны, Григорий! – требует Чегеваре.
– Ладно, – соглашается рыже облохмаченный Константин. Бемби отходит на тропу возвращения, мы начинаем процесс пожаротушения, заливая остатки костерика пивной мочой и каким-то белесым дождиком из крантеля то ли Григория, то ли Константина. На нем лопнувшие беговые кроссовки с шипами. Сами кроссовки лаковые, некогда белые, шипы – элитно коричневые.
– Чего уставился, литератор? Кроссовочки у меня олимпийские. Сам Валерка Борзов вручал. Пока не наел шайбу на партийно-административных хлебах. Вот кого жизнь отуродовала в наказание тем, кто лезет в админы.
Ты понимаешь, такие барьеры во время забегов с препятствиями брал, а как разожрался, превратился в толстый бублик на ножках. А таких спортивных кровей, и кроссовки мне подарил... Не свои, правда, казенные, но от души! Я в них, знаешь, какие барьеры брал! Но не на стадионе, – по жизни…
Да у меня за плечами целый Барьерный риф! Я и сейчас еще могу, когда хорошо пожру! Но сегодня я жрал не особо. Одним словам, парни, не жрал. Пока ваша дамочка отошла на тропу возвращения, отбросьте шамное подаяние…
Я без слов развожу печально руками. Съедено все до крошки. Чегеваре шарит по карманам – выкурено тоже все. Нет ни фигаськи! Но есть, кажется, мелочь. Копеек тридцать.
– С мира по нитке, голому – член в зад! – С удовольствием крякает бомж и удовлетворенный растворяется рыжей паклей в расстрельных березках.
…Бемби и Чегеваре подвинуты со своих ипостасей. Талантливы до безобразия. Позволь им обстоятельства, они разрисовали и этот бы расстрельный подлесок. Продвинуто, броско, с шагаловским напряжением и сарьяновскими обводами, с графическими линиями, не хуже чем у Надежды Рушевой и у Георгия Малакова. И был бы то удивительный лес!
А этот, реальный, – уже не перелесок, но еще и не лес. Одним словом, сей подлесок напоминает мне всю нынешнюю ориянскую политику – внутреннюю и внешнюю – одинаково бестолковую и не последовательную. В этом подлеске последовательны только бомжи.
Они ждут в кустах у каждой поляны, где возможно хоть какое-нибудь распитие. Пока распитий не наблюдается, они предаются естественному ходу жизни: сифилитики страстно совокупляются, христианские схимники бормочут псалмы, а отпетые атеисты тут же между первыми и вторыми – с удовольствием испражняются, гадят!
Делают это с особым эстетическим напряжением, залихвацки исторгая из себя разнообразнейшие звуки и пуки. Мне было бы интересно поближе рассмотреть эту публику. Но поближе нельзя. Весь этот антропоморфный лесопарк агрессивен и готов передать тебе молитву, сифилис и говно прямо, что называется, в руки.
Тропа возвращения в город – единственное табуированное здесь место, к которому они стараются не приближаться. Поскольку в подлесок наезжает конный милицейский разъезд и выщелкивает их из республики-кущей во всяческие распределители и лепрозории. Но более всего бомжи боятся себя отмыть, потому что под хламьем их экспрессивных "кущейных" личин обязательно скрываются давнишние трупные пятна. Однажды они уже умерли – для похерившего их общества, и теперь очень тихим сообществом продолжают умирать для себя…