ТОМАС ЛИГОТТИ
И дома нового достигнет его тень
Среди ночи, я лежу на кровати без сна, прислушиваясь к глухому, мёртвому гулу ветра за окном и царапанью голых веток по кровельной дранке. Вскоре мыслью моей завладел город у северных рубежей — картины всевозможных его углов и обличий. Затем вспомнил я о кладбище на холме, что воспаряло над городом невдалеке от его черты. Ни единой душе не обмолвился я о том кладбище — откуда долгое время проистекали страдания тех, кто искал приют в пустынных землях северного приграничья.
Там, в пределах кладбища на холме, в месте, более населённом, чем город, над которым оно парило, и похоронили Аскробия. Известный среди горожан как затворник и глубоко созерцательная натура, Аскробий страдал от болезни, чрезвычайно обезобразившей его тело. Тем не менее, несмотря на явные отличия от других — жестокое уродство и глубоко созерцательную натуру, смерть Аскробия не стала событием и прошла почти незаметно. Дурная слава о затворнике, толки и сплетни, связанные мною с его именем, возникли позже. Спустя какое-то время после того, как его скрюченное болезнью тело поселили средь прочих — на кладбищенском холме.
Поначалу Аскробия не поминали, лишь досужие разговоры по вечерам — зыбкие и обволакивающие перешёптывания — упорно крутились вокруг загородного кладбища. В них излагались скорее общие мысли зловещего толка, включая умозрительные, насколько я разобрал, суждения о неких странностях с могилой. Дальше — больше, передвигались ли вы по всему городу или безвылазно сидели в глухом квартале, эти вечерние разговоры становились привычными и даже начинали надоедать. Они доносились из тёмных подворотен узких улочек, из приоткрытых окон верхних этажей старинных домов, из дальних уголков гулких, запутанных коридоров. Казалось, повсюду звучали голоса, до истерики одержимые одною темой: «пропавшей могилой».
Никто не воспринимал эти слова как указание на то, что могила каким-то образом оказалась осквернена — разрыта и выпотрошена, ни даже на то, что кто-то скрылся с надгробием, оставив обитателя сего надела безымянным. Даже я, менее других посвящённый в тонкости своеобразия северного приграничного города, понимал, что означают словосочетания «пропавшая могила» или «отсутствующая могила». Надгробия стояли на холме столь плотной чередой, а землю настолько изрыли захоронениями, что явление поражало своей очевидностью: там, где прежде находилась вполне рядовая могила, на том самом месте, теперь — кусок целины.
На некоторое время вспыхнули пересуды о личности жителя пропавшей могилы. По той причине, что планомерный учёт записей о погребениях на кладбищенском холме — где, когда или кого хоронят — не вёлся, дискуссии об обитателе той могилы, или бывшем её обитателе, непременно порождали выбросы самого дикого бреда, если не затихали в смутной, гнетущей растерянности. Одна такая беседа протекала в подвале заброшенного здания, где мы собрались как-то вечером. Именно в тот раз джентльмен, называвший себя доктором Клаттом, первым выдвинул мысль, что имя на надгробии пропавшей могилы — Аскробий. При этом его утверждение прозвучало с почти оскорбительной уверенностью — как будто кладбище на холме не изобиловало плитами с неправильными или нечитаемыми именами, а то и вовсе без них.
В городе Клатт слыл обладателем недюжинного опыта в некой околонаучной области. Такая личность или, возможно, личина, попадалась далеко не впервой в истории северного приграничья. Тем не менее, когда Клатт заговорил об этой аномалии не как о пропавшей могиле или могиле отсутствующей, но о могиле несотворённой, остальные к нему прислушались. Довольно скоро Аскробия стали чаще всего упоминать в роли обитателя пропавшей — а ныне несотворённой — могилы. В то же время репутация доктора Клатта оказалась напрямую связана с репутацией усопшего — всем известного своим обезображенным телом и глубоко созерцательной натурой.
В ту пору начало казаться, что в каком месте города вы бы не очутились, Клатт уже стоял и разглагольствовал там о своей близости Аскробию, называя теперь того «пациентом». В тесных подсобках давно разорившихся лавок, или в любом подобном нехоженом месте — на каком-нибудь углу дальней улицы — Клатт вещал о том, как приходил в особняк Аскробия на задворках и пытался изгнать болезнь, от которой страдал затворник. Вдобавок, Клатт хвастал и проникновением в тайны этого созерцателя, с которым большинство из нас не встречалось, не говоря о сколь угодно краткой беседе. Похоже, Клатт наслаждался вниманием тех, кто ранее отвергал его как обычного пройдоху северного приграничья — да и, возможно, до сих пор не поменял своё мнение. На мой взгляд, он и понятия не имел о стойкой подозрительности и даже ужасе, который навлёк тем, что определённые люди назвали «сованием носа» в дела Аскробия. Городская заповедь «Не суй носа» вслух не высказывалась, зато её действие часто наблюдалось воочию. Мне, по крайней мере, казалось так. И пускай, байки доктора преувеличены или полностью вымышлены, но выставлять напоказ скрытую мраком подноготную Аскробия, — весьма рисковая степень сования носа по оценке многих городских старожилов.
Несмотря на это, никто не отворачивался, когда Клатт заводил разговор о больном затворнике-созерцателе: никто не пытался угомонить или хотя бы недоверчиво перебить доктора, как бы тот не склонял Аскробия.
— Он — чудовище, — заявил доктор тем из нас, кто собрался ночью в предместье, на разрушенной фабрике. Клатт часто клеймил Аскробия «чудовищем», а то и «уродом», причём эти эпитеты не просто подразумевали реакцию на нелепую внешность пресловутого затворника. Согласно Клатту, наиболее чудовищно и уродливо Аскробий выглядел как раз в метафизическом смысле — вот так проявилась его глубоко созерцательная натура.
— Он повелевал невообразимыми силами, — сказал доктор, — может даже собственным исцелением от болезни и безобразия, откуда нам знать? Но всю мощь своего созерцания, все беспрестанные медитации, коим предавался в особняке на задворках, он направил к совсем иной цели. — Оборвав речь, доктор Клатт умолк — в неверном мелькании огней, освещавших разрушенную фабрику. Он словно ждал, когда кто-то из нас напомнит о его последних словах, и мы станем сообщниками по этой необычайной сплетне о его умершем пациенте, Аскробие.
Наконец-таки, кто-то осведомился о созерцательной мощи и медитациях затворника — и к какому итогу тот хотел их направить.
— Аскробий искал, — объяснил доктор, — не спасение от телесного недуга, не лекарство в привычном смысле этого слова. А искал он абсолютное аннулирование — не только болезни, но и самого своего существования.
— Изредка, он упоминал при мне, — произнёс доктор, — о полном несотворении всей своей жизни. — После того, как доктор Клатт произнёс эти слова, развалины фабрики, где мы собрались, затопила самая глубокая тишина на свете. Несомненно, каждый раздумывал над одним и тем же — над отсутствующей могилой, которую доктор Клатт назвал могилой несотворённой — там, на холме, на кладбище за городом.
— Видите, что произошло, — сказал нам Клатт. — Он аннулировал свою болезнь, как и кошмарную жизнь, и оставил нас с могилой несотворённой. — И тогда — ночью на разрушенной фабрике, и потом — во всём северном приграничном городе, никто не поверил, что у того, что поведал нам доктор Клатт нету своей цены. Теперь все мы оказались сунувшими нос в события, метко охарактеризованные как «эскапада Аскробия».
Надо сказать, в городе спокон веков хватало разного рода кликуш. Однако, за эскападой Аскробия последовала просто небывалая эпидемия вечерних разговоров о «неестественных последствиях», что готовятся или уже происходят по всему городу. Кому-то придётся заплатить, скомпенсировать это самое несотворённое существование — такое, царившее над всеми, чувство, выражалось в различных невразумительных выходках и казусах. Глухими ночами, то тут, то там, особенно по задворкам, периодически раздавался звучный ор, куда более громкий, чем обычные всплески ночного бурления. И в сменявшую ночи череду угрюмых дней улицы почти опустели. Любые разговоры в противовес подробностям ночных ужасов стали драгоценно редки, либо совсем прекратились: пожалуй, можно сказать, их, как Аскробия, постигло несотворение — хотя бы на время.