– Коль дите ждешь – родишь. Я обеспечивать буду. Но Клавдею не брошу. Пока жива – со мной будет. Я перед Богом клялся, прости Поля.
Он тогда долго забыть ей тот обман не мог. Уж Клавдея померла, похоронили, а он все никак, не отойдет, хмурится. И только к весне, когда река таять начала, поймал ее у проруби, когда она белье полоскала, прижал к себе, в ухо зашептал.
– Переходи ко мне, Полюшка. Да не туда, к этим, в мой дом пойдем. Он сейчас закрытый стоит, так мы все наладим, лучше всех у нас будет. Заживем. И в церкви обвенчаемся, я батюшку спросил, сказал можно, только через год если. Пойдешь?
Сладкие воспоминания совсем Пелагее голову задурили. Она и не заметила, как Иван из сеней в дом зашел, серьезный, хмурый, смотрит сердито. Фуражку на колышек швырнул, пуговицу на вороте отстегнул, сел на табурет, руки на коленки упер, глянул в упор:
– Это правда?
– Что, Ванюша, родный?
– Что Гитка их нашу Нюрочку кормит…
Пелагея вспыхнула враз, как хворостина, глаза спрятала, что сказать не знает. Потом тихонечко, как мышка, пискнула:
– Да, Ванечка. А что делать-то? Коровы нет, у меня молоко сгорело, померла б девка…
– Там у них беда, слыхала? Муж Лалу всмерть избил, не знаю, выживет, нет. А Гитка в табор опять сбежала, у них дому-то нет, шлындрают. Так ты сходи, там она одна лежит, мужик тоже в табор пошел. А бабка ихняя— дура.
Иван встал, вышел на двор, с силой хлопнув дверями.
Пелагея не любила ходить к цыганам, хоть они и жили двор в двор, а окна из крайней комнатки их пятистенка выходили точно на старую цыганскую колымагу, брошенную, как попало под кленом. Там они и костры свои жгли и песни пели, Поля молодой любила подсматривать из окошка, да слушать, как поют. А ходила редко – да и муж не пускал. А тут… Как не пойдешь.
В цыганском дворе было пусто и пыльно. По иссохшей, натоптанной, как мостовая земле ветер гонял фантики дешевых конфет, топталась худая коняка и больше никого не было – как будто всех корова языком слизала.
Она почти бегом влетела в их сени, промчалась по длинному коридору в дальнюю спаленку, она знала, именно там жила Лала. Там она ее и нашла – всю в крови, на пропитанном кровью матрасе, она лежала откинув голову и оскалив зубы. Глаза у нее были прикрыты, но грудь дышала. Пелагея бросилась на колени, попыталась приподнять цыганку, но та пришла в себя, захрипела натужно.
– Польк, ты меня не тереби. Помираю. Да и Слава Богу – отмучилась, всю душу он мне вынул, гад. Завтра сюда Шанита, сестрица моя, своих приведет, они тут жить будут. А ты фельшера пойди, позови. Хотя, что мне фельшер…
Пелагея галопом понеслась по улице и, хоть больничка была уже закрыта, фельдшер сидел на месте, складывал какую-то марлю в квадратики. Выслушав сбивчивые крики, оседлал лошадь, кивнул Пелагее, чтобы домой шла и поскакал к цыганскому дому, поднимая клубы густой пыли к вечереющему небу.
Пелагея медленно шла по улице, и смотрела, как бледная тень месяца то прячется за высоченные березы, то снова из-за них выглядывает. Она как-то сразу и резко поняла – Лала умерла.
Глава 5. Подарок
Иван смотрел сурово, но Пелагея чувствовала – он сердится не очень сильно. Они сидели за столом, горела свеча, света до их села до сих пор не провели, не до жиру – еле выживали. Кое-как они организовали товарищество, сдавали пшеницу и подсолнечник, но все это почти не давало дохода, так как их артель была слабой и нежизнеспособной по сравнению с купцами, испокон веков перекупавшими хлеб и вывозившими его гужевым транспортом на Козловск и Моршанск. Зато свечи у них в доме были знатные – Иван катал их сам, пчелиного воска не жалел, брат его держал пасеку, отказа не было. Конечно, так-то они жгли лампы керосиновые, но сегодня Пелагее захотелось зажечь именно свечу – запашистую, толстую, уютную.
Тогда после того, как муж узнал о Гите, он молчал с месяц. Ходил, все делал, помогал, но хмурился, не улыбался, не разговаривал. Думал. Вот только решить ничего не мог. А как тут порешаешь, коль дочушка голодная, а ты сделать ничего не можешь. Душа изболелась, рад бы накормить, да не в силах. Да и жена извелась, ходила вся жёлтая от переживаний, похудела, даже седые прядки засеребрились на висках. Вот и надумал он – пусть. Помириться со Полюшкой надо, разве виновата она в жизни этой проклятой – а Нюрочка… Что ж – молоко цыганское – не чужая кровь, растворится без остатка, забудется. Вот он и призвал жену – стол накрыть, пирог испечь, наливочки принес вишневой да самогону. Посидят, поговорят, наладится все. Так и получилось.