Сейчас бы встать, доковылять до вешалки и, сдернув с нее тяжелую шинель, выудить из внутреннего кармана заветную серебряную фляжку, в которой, на самом донышке, осталось еще немного спасительной отравы...
Ага, как же. Размечтался. Во-первых, тебе нужно проверить вахту. Во-вторых, найти корабельного кота, а если не найдешь, хотя бы убедиться, что все зеркала на своих местах. И, наконец, это просто некрасиво - выхлебать все в одну глотку, когда Нори это нужно не меньше, чем тебе. А если говорить откровенно, то и больше.
Масляная лампа на столе еле тлеет, так что через каюту приходится пробираться почти на ощупь, на ощупь же нашаривать сваленное на койку тряпье. В изголовье той койки висят распятье и всегда заряженный пистолет - одним словом, только самое необходимое. Нашарив все, что нужно для выхода наружу, который не закончится обморожением от кожи до самого мозга, начинаю одеваться. Поверх шерстяной рубахи натягивается истерзанный временем свитер, с вешалки сдирается форменная шинель - толстая, непромокаемая - и грязный, как наша работа, шарф. Рядом с мятой, жесткой подушкой, в которой от перьев остались уже одни палки, что ночами больно впиваются в затылок, находятся и рукавицы, тоже, само собой, форменные - Королевского военно-морского флота. Флот уже два десятка лет как рыб кормит, а перчатки все еще целехоньки. Какая ирония, черт бы ее драл. Натянув вязаную шапку с ушами, завершаю стандартный ритуал: все бумаги в стол, ключ - на шею. Гасим лампу и вот теперь - точно все. Можно, чертыхаясь, выползать.
Первое, что тебя встречает, стоит только подняться на палубу - тьма, до того густая, что после помещения всерьез можно решить, что пока ты дрых, твои глаза успели украсть пауки-плакальщики и скормить своим детям. Тьма царит здесь почти безраздельно - почти живая, дышащая, осязаемая, и, кажется, с какой-то первобытной яростью реагирующая на тусклые, болезненно-зеленые всполохи корабельных огней, что прорезают дыры в ее бесконечном полотне. Порою из тьмы выплывают складки тумана, что тянется к кораблю, словно руки призраков, порою из бесконечных траурных сумерек моргают, словно нам в ответ, какие-то далекие фантомные огни - ярко-зеленые, пурпурные...
Температура минус тридцать девять и это далеко не предел. Под ногами хрустит лед, что весь прошлый день откалывали и сбрасывали за борт огромными кусками. Под ногами, если приглядеться и разжечь огонь в лампе посильнее, можно отыскать и темно-красные осколки, давно заледеневшие капельки крови, которая лилась тут вчерашним же утром. Лилась - нельзя от того отвернуться, нельзя то забыть - по моему приказу.
Несчастный дурак Уилер. Я предупреждал. Я же его предупреждал.
Мороз в то утро стоял такой, что даже закутавшись в три слоя, ты получал ледяную гирлянду на глаза, а губы покрывались корками от замерзшего пара дыхания. Бывали случаи, когда приходилось отрубать волосы, примерзшие к одежде. Бывали случаи, когда кто-то, неосторожно стукнув челюстями друг о друга, заставлял свои зубы разлетаться осколками. Бывало и что похуже - например, когда вместо метели с севера приходил восковой ветер.
Темное утро - о времени, как и всегда, говорят лишь часы. Утро здесь ничем не отличается от дня, а день от ночи: все свалено, спрессовано в один бесконечно длящийся угольно-черный поток. Тьма и редкие огоньки сверху - то не звезды, то, как говорят, лишь мерцающие камни, чей свет тянется к нам с вышины, из необозримой дали, где находится потолок пещеры, циклопической структуры, которую целиком не в состоянии был вместить в себя ни единый человеческий разум. Бездна, дальний край, то, что всегда оставалось за стенами сотворенного мира. Крышка нашего общего гроба, крышка от коробки с игрушками, куда сброшены мы все. Мы - новые оловянные солдатики, пришедшие на замену тем, кто уже давно оплавился до неузнаваемости в адском огне. Мы - все те, кого, не моргнув и глазом, принесла в жертву старая шлюха Виктория, чтобы спасти своего ненаглядного принца.
Темное утро. Закутанные с ног до головы матросы, меховые капюшоны, белые губы и обмороженные лица. Обнаженное тело, посиневшее от холода, что гонят сквозь ряды. Конвоиры с факелами и ружьями. Тело дрожит и бьется, тело корчится, но его берут в старые добрые кошки о девяти хвостах, и секут, секут, а кровь, лишь вырвавшись на свободу из клетки плоти, тут же начинает замерзать. Тело пытается упасть, но его подкалывают саблями. Толпа свирепеет. Вокруг пляшет первобытная тьма, и лишь факелы и лампы вырывают из нее бледные от холода и злобы лица. Удар в переносицу, удар по глазам. Тело падает. Снова принимаются стегать плетьми, колоть железом, наконец, бросают горящий факел чуть пониже живота. Вскочив, тело плетется вперед, качаясь во все стороны, но везде его встречают лишь плети и железо. Залитый мгновенно стынущей кровью, покрытый коркой, что делает его похожим на краснокожего дикаря, он валится на палубу и больше не встает, лишь немного дергает еще ногами.
Несчастный дурак Уилер. Я предупреждал, еще когда он впервые ступил на борт. Я предупреждал каждого из них.
На этом корабле не молятся ни Соли, ни Буре. На этом корабле не держат идолов. На этом корабле остаются людьми.
Несчастный дурак. Он не должен быть прятать фигурку того божка. Он не должен был ее защищать. И, уж конечно, он не должен был пытаться меня придушить, когда я разбил ее сапогом.
Судно жалобно скрипит и стонет, продираясь сквозь бесконечную тьму, как нож сквозь сгусток испорченного желе. Распалив лампу посильнее, продолжаю обход палубы. Обмерзшие тени скользят мне навстречу, кто-то тихо кивает, кто-то, как и положено по уставу и по погоде, лишь касается пальцами лба. Как ни старайся сохранить тепло, а пара минут здесь, наверху - и твои ресницы уже заиндевели, зубы стучат, а глаза не хотят по-человечески закрываться.
Выше лампу, больше огня. Лампа у меня не простая - зеркальце, что в нее вделано, позволяет, при определенном умении, не пропускать почти ничего, что творится за спиной. Я не питаю иллюзий. Я знаю, как нестерпимо желают моей смерти - если не все, то многие. Знаю я и то, что спасает меня из раза в раз лишь одно: больше они хотят только вернуться домой. Там, дома, часть получит свою долю и пропадет навсегда, сгинет на темных улицах павшего города, а из тех, что останется, придется вновь лепить то, что не даст сгинуть уже мне. Выявлять и вычленять из рядов слабину. Растаскивать подальше тех, кто уже успел сдружиться, старых товарищей или новых знакомых. Раскошеливаться на доносчиков, что будут приносить мне каждый мало-мальски важный шепоток. Вызнавать, чем они живут, за что готовы умереть и, что куда важнее - убить. И молиться, конечно - как без того?
Здесь, внизу, дни сплетаются в одну бесконечную цепь, которую уже не распутать. Похожие друг на друга, как капельки густой черной воды, что терпит в себе нашу старую калошу, они смешиваются в невообразимую кашу и ты чувствуешь, как постепенно перестаешь отличать один от другого. На палубе все тот же собачий холод, на подвахте опять режутся в карты, а до моих ушей снова доносится чей-то протяжный скорбный вой. Может, ветер, а может, нечто, что спало там, внизу, и кому шум наших винтов не по нутру. Может, где-то там, во тьме, попросту кого-то убивают. Не стоит об этом надолго задумываться, все равно никакой пользы.