– Ты же не прогонишь меня? – она обняла меня за пояс, уткнулась лицом в грудь.
– Не прогоню… – обнял ее в ответ, положил щеку на ее макушку.
– Я буду скучать, буду скучать, буду скучать, – бубнила Женечка.
Проводница, созерцая эту умилительную сцену, решила нас поторопить:
– Кто едет? Дочка или папа? Давайте билеты, – и протянула руку.
Женька посмотрела на эту кикимору, скользнула ладонями по моему лицу, встала на цыпочки и поцеловала меня так, что только у слепого осталась бы уверенность в том, что мы родственники. Проводница поджала губы и, отдавая мне билет, тихо, но внятно выругалась, я сделал вид, что не услышал.
Я вскочил в поезд в последнюю минуту, и почти тут же зазвонил телефон.
– Я люблю тебя, – Женя махала мне рукой, другой прижимая телефон к уху.
– Я тоже люблю тебя, – ответил я.
Как много я проводил времени в дороге – Москва–Санкт-Петербург–Москва, Финляндия, другие города и страны, я так привык, что мне казалось, я с ума сойду, лишись я этой привычной сутолоки вокзалов и аэропортов, а вот ведь живу тут, затворником и даже не скучаю по разъездам. Другое важно, по другому тоскую: по людям, которых обидел. И сейчас пишу, пытаясь препарировать свою тоску, понять – чего в ней больше – печали по сыну, дочери и брошенной жене, или же я страдаю из-за того, что не рискнул, испугался начать все сначала с Женей?
В тот раз в поезде я не думал ни о чем, хотя дорога самое подходящее место для размышлений, на мой взгляд, но сил не было пытаться сравнить две любви: к молоденькой, чужой мне, в сущности, женщине и к своему родному сыну. Кто может взвесить и сказать, какая любовь перетянет? Кто вообще вправе судить о чужой или даже своей любви, маркируя ее «настоящая» или «поддельная»?
Мне было жалко Вадика и немного страшно за него, но я верил, что он сможет это пережить и даже, возможно, простит меня когда-нибудь, я только боялся, что он перестанет верить – не только мне, а вообще верить, что превратится из-за этой истории в циника, станет холодным и жестоким. Я не боялся, что он не подаст мне пресловутый стакан воды, а вот то, что попади он в беду, от моей помощи откажется, било наповал. И Женя… она вошла в мою плоть и кровь, она уже была моей частью и отказаться от нее, как самому себе отрубить руку – больно, страшно и невозможно.
Я был подавлен, и с каждой минутой мне делалось все хуже, очень хотелось найти себе оправдание, хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел меня, сказал, что все мои ошибки, это не так страшно и что всем нам свойственно поступать не всегда верно, но кто мог мне, неверующему, отпустить грехи?
Оказавшись дома, я закинул сумку куда попало, обнял вышедшую навстречу Аню.
– Анька, мне так плохо!
– Господи, случилось что? Вадик?
– Нет, с ним… с ним все в порядке. Там любовь-морковь, а так в порядке он…
– А ты? Что – сердце? Заболел?
– Нет, просто муторно на душе. Мерзко…
– Это все твоя работа, она тебя доконает! Пойдем…
И я позволил увести себя в гостиную, разлегся на диване, и когда Аня рванулась от меня, приговаривая, что надо меня несчастного накормить, ухватил ее за руку, прошептал:
– Не уходи, посиди со мной.
Она посмотрела на меня понимающе.
– Не спрашивай ни о чем, – предупредил я. – Посиди рядом, я сейчас приду в норму.
Она кивнула. Села рядом, я положил голову ей на колени.
– Все же прекращал бы ты эти командировки, не доведут они до добра.
– Ты права, прекращу, теперь точно. Все, хватит.
– Ты уже обещал…
– Я помню. Прости меня, Анют, я сволочь последняя. Я больше не буду… так… И вообще, хватит работать столько, надоело, не мальчик уже.
Она вздохнула, гладила меня по волосам.
– А помнишь, как ты устроился на вторую работу, когда мы только поженились? Помнишь? Ты еще меня убеждал, что мы будем богатые, все какие-то бредовые идеи излагал, а я спорила с тобой, говорила, что просто мне надо на работу, а ты не пускал, сердился. Помнишь?
– Помню,– я лежал с закрытыми глазами, – ты училась, тебе бы пришлось переводиться на вечерний или заочный.
– Можно было бы бросить… Так и не работала считай.
– Жалеешь?
– Сейчас да. Дети выросли, ты работаешь, вон – по командировкам все, а я сижу одна… И заботы у меня мелкие, и подурнела, и постарела, и ничего в жизни особенного не сделала, не добилась.
– Брось… ты родила и вырастила таких детей – всем на зависть.
– Да что толку, ты же… – она замолчала, словно испугавшись.
– Ты самый лучший друг, ты, Анька, самый лучший человечек на свете.
Она поцеловала меня в лоб:
– Я хотела бы быть просто желанной женщиной, я бы согласилась, чтобы другом для тебя был бы кто-нибудь другой…