Вадик приезжал в Питер крайне редко – всего пару раз за тот дождливый, романтический, лживый месяц. Мы оба делали вид, что ничего не изменилось, Аня перемены в настроении сына списывала на работу и усталость, а Ирина заметила, что что-то не так и решила поговорить со мной.
– Пап, ты решил уйти из семьи?
Я был поражен даже не вопросом, а тем, что его задает дочь.
– С чего ты взяла? – изумление мое было неподдельным.
– Ты считаешь, мы с Вадькой слепые? Ты посмотри, он так зубами скрежещет, что сотрет их в крошку.
Мы стояли на кухне, Ирина мыла посуду, я подпирал стенку.
– На, вытирай, – кинула полотенце. Я стал протирать тарелку, Ирина молча ждала моего ответа. Не дождалась, продолжила сама. – Мать похудела килограмм на десять, глаза все время на мокром месте. А прическа эта дикая? А эти шмотки ее новые? Ты думаешь, это секрет, почему она всякой фигней страдает?
– Ирин, я не буду это обсуждать с тобой.
– Значит, все-таки есть, что обсуждать?
– Не лови меня на слове, мы с матерью сами разберемся.
– Уж пожалуйста, разберитесь. А то Вадька к тебе с дуэльными пистолетами прискачет, смотри. Я же вижу, он убить тебя готов, еле сдерживается. Мама не понимает, так она не в адеквате. Да и ты тоже все витаешь где-то… с кем-то…
В кухню вошла Аня, подтверждая Иришкины слова – неестественно веселая и громкая:
– Что это вы удумали? Ирина, прекрати, ставь все в посудомойку…
– Меня это успокаивает, – буркнула Иринка, – и четыре тарелки помыть это не подвиг. Сейчас мы придем.
– Давайте-давайте, – Аня вытащила торт из холодильника, развязала и аккуратно смотала бечевку, сняла крышку и унесла торт.
– Ты бы видел свое лицо сейчас… – тихо сказала Ирина, – меня тоже раздражает, что мать полчаса отколупывает веревочки, потом сматывает и хранит их, но ты ее за это, похоже, ненавидишь…
– Не выдумывай, – я вернулся к протиранию тарелок. Да, Ирина была права, меня стали ужасно бесить всякие мелочи: как жена складывает полотенца, как развязывает торты вот… даже как жует и держит нож с вилкой, ее гримасы, ее навязшие в зубах фразы.
– Я и не выдумываю. Знаешь… если там у тебя все серьезно, то лучше уйди. Мама это переживет. Не сразу, но привыкнет.
Я чуть не выронил тарелку из рук.
– Ты мне предлагаешь… ты? Мне?
– Папа, знаешь, это не благородство – жить вместе из жалости, мучить себя и маму, и эту… ну эту… она молодая?
– Это не имеет значения.
– Если ты скажешь, что она ровесница мамы, или, ну, пускай на десять лет младше, то я заткнусь раз и навсегда. Ну?
Я промолчал.
– Вот видишь, видимо, моя ровесница, а не мамина… Да…
– Ирина, хватит.
– Я долго смелости набиралась. И много думала. Я хотела сперва приехать и… ну не знаю, сделать что-то ужасное! Пригрозить, что ты меня никогда больше не увидишь, что если ты не перестанешь эти свои походы налево, то потеряешь дочь, а потом подумала… Никто от этого не застрахован, да? Я тебя не одобряю, но понять пытаюсь, а потом я подумала, а каково твоей… Вот окажись я на ее месте, например, влюбилась бы в дядю Егора…
Егор был старинный мой приятель, школьный друг, выглядел в пятьдесят восемь лет на сорок пять максимум, женщин менял со страшной скоростью, а его голос и повадки действовали на все женское население, как валерьянка на котов. Но только стоило мне представить Ирину рядом с этим Дон Жуаном, как бешенство просто застило глаза.
Ирина с любопытством смотрела на меня:
– Вот видишь, ты злишься. А представь, что думают родители твоей…ну…гм… Да и ей не сладко – никаких перспектив, ужас! Мне её жалко.