– Аня… – я вскочил с дивана, отошел в другой конец комнаты.
– Нет, дай мне сказать. Ты помнишь, мы чуть не развелись, когда Иришке было два годика? Я все валила на то, что устала с детьми? Помнишь? Так вот – я врала тебе, я влюбилась, так влюбилась, что…
– Анна, прекрати! Не надо!
– Нет уж, слушай! – она тоже вскочила на ноги. – Я влюбилась, и я даже спала с ним, да! Но я не смогла бросить тебя, не смогла детей оставить без отца, и я задушила эту любовь, я смогла, а я была молодая и… И ты должен, ради нас, ради себя, Толя!
– Аня, не надо, не вороши прошлое, ты делаешь только хуже!
– Толя… Толенька, – она как-то вся съежилась, сжалась, опускаясь на диван, – я не смогу без тебя жить просто. Ты понимаешь? Я умру без тебя. Я… я сделаю что-нибудь с собой!
Это был неприкрытый шантаж, и в глубине души я это понимал, но в ее глазах было столько решимости, что я дрогнул – кто поручится, что когда я выйду за дверь, она действительно не сделает с собой что-то непоправимое? Говорят, нельзя идти на поводу, но когда это касается тебя и близкой, пусть и не желанной женщины, то теорию практикой проверять желания нет.
– Ты…
– Ты можешь думать все, что угодно, но я не буду без тебя жить! – она снова вскочила с дивана.
– Анют, ты понимаешь, что если я останусь сейчас, то это все только ухудшит? Мы не простим друг друга, и если…
– Я не знаю, что там потом, я не отпущу тебя сейчас, а если ты уйдешь... то я… то я…
– Аня… все… прекрати, успокойся, – я подошел к ней, обнял за плечи крепко-крепко, она трепыхнулась и тут же затихла.
– Не уходи…
– Ты сможешь забыть этот вечер? Свои слова? Мои?
– Я клянусь, не вспомню, никогда не вспомню… ты… ты хоть немного любишь меня? Хоть немножечко?
– Анька, мы столько лет вместе, роднее, ближе у меня… – я осекся, потом продолжил, содрогаясь от лживости момента, – ближе тебя у меня никого нет, и не будет уже, – я ткнулся носом в ее макушку. – Все, давай на этом закончим.
– Ты голодный? Давай чайку попьем? – она сбросила с плеч мои руки и засуетилась, избегая смотреть мне в глаза.
Лисе, пойманной в капкан, проще – она может отгрызть себе лапу и сбежать на волю, а что мог сделать я? Как мог выбраться я? Я следил за хлопотавшей на кухне Анной: она болтала без умолку, лишь бы не было пауз, лишь бы я не начал прерванный разговор. Ни разу в своей жизни, больше никогда и никого я так не ненавидел, как свою жену в тот момент, и мое бессилие только подхлестывало ненависть. Я отвечал невпопад и думал – как же я посмотрю в глаза Жене? А ведь ей и объяснять ничего не придется, она поймет, и даже не скажет: «Видишь, все, как я говорила», и предложит забыть обо всем, жить, как живется. Женька... Мне так захотелось увидеть ее! Я буркнул сквозь зубы: «Я вернусь», не уточнил – когда, специально, словно говоря: «Ты приняла правила игры, теперь не жалуйся» и ушел.
Стоило Жене только открыть дверь, как она сразу все поняла и, как я и ожидал, пригласила войти, сделав вид, что нашего утреннего разговора не было.
– Как ты себя чувствуешь? – теперь была моя очередь отводить глаза.
– Нормально. Горло першит, насморк ужасный, а так – нормально. Переживу.
– Женька! – я, не сняв куртки, схватил ее в охапку, прижал к себе. – Женька, ты простишь меня?
– За что? – она пыталась вырваться и заглянуть мне в глаза, но я не пускал. Стоял, задрав подбородок, и был близок к тому, чтобы завыть протяжно, по-волчьи.
– Сама знаешь. Знаешь же?
– Все хорошо… ты чего на ночь глядя примчался?
– Дурацкий вопрос, – я все же разжал руки, отпустил Женьку и стал раздеваться.
– Ты надолго?
– До утра, потом на работу… Ты когда в Москву?
– До утра? В Москву послезавтра ночным.
– До утра… Ты против?
– Такой взрослый, а такой глупый, – она рассмеялась, – я только и исключительно «за»!
И с этой минуты к радости от встречи с Женькой примешивалось кое-что еще: злобное удовлетворение, что Анна знает – где и чем я занимаюсь, знает, но ни слова мне не скажет, не спросит, не упрекнет и будет страдать оттого, что уговорила, а точнее, заставила меня остаться. И ни на минуту я не переставал помнить, что я в плену, и теперь моя решимость сбежать только крепла. Я либо не появлялся дома сутками, либо вел себя отвратительно, мерзко, провоцируя Анну на скандал, на то, чтобы она сама предложила мне убраться к чертовой матери. Но она терпела, она, как ни странно, стала спокойнее и собраннее, даже выглядела лучше. Мы вели войну – бесполезную, бесцельную, мучительную войну, никому не нужную, но от этого не менее беспощадную. Я был уверен, что однажды вырвусь на свободу, и боялся лишь одного – как бы не было поздно.