— Доброе утро, господин священник, — сказала я.
— Доброе утро, — ответил он, смущенно огляделся и прошептал: — Мне надо с вами поговорить, я уже был сегодня утром у вас дома.
— Боже мой, — сказала я.
Он вынул сигарету из кармана пальто, сунул ее в рот и шепнул, зажигая спичку:
— Вам дано отпущение, оно считается действительным, я вел себя очень глупо, простите.
— Большое спасибо, — сказала я. — А что творится у нас дома?
— Я говорил с какой-то пожилой дамой. Это ваша мать?
— Моя мать? — спросила я, ужаснувшись.
— Приходите как-нибудь ко мне, — сказал он и поспешно вышел.
Я вернулась к столу. Фред молчал. Вид у него был очень измученный. Я дотронулась до его руки.
— Мне пора идти, Фред, — сказала я тихо.
— Не уходи, я еще должен с тобой поговорить.
— Здесь неудобно, потом. Боже мой, у тебя ведь была на это целая ночь.
— Я вернусь, — шепнул он, — скоро. Вот деньги для детей, я же обещал. Купи им что-нибудь, может быть, мороженое, если они любят.
Он положил на стол марку. Я взяла ее и сунула в карман пальто.
— Позже ты получишь все, что я тебе задолжал, — шепнул он.
— Ах, Фред, — произнесла я, — оставь.
— Нет, — сказал он, — мне тяжело, когда я думаю о том, что я тебя, может быть…
— Позвони мне, — шепнула я в ответ.
— Если я позвоню, ты придешь? — спросил он.
— Не забудь: я должна еще за кофе и за три пончика.
— Я помню. Ты действительно хочешь идти?
— Да, пора.
Он встал, я осталась сидеть и смотреть, как он стоит у стойки и ждет. Пока Фред расплачивался, девушка улыбалась мне, я встала и вместе с Фредом пошла к двери.
— Вы еще придете? — закричала мне вслед девушка.
— Да, — крикнула я в ответ и взглянула на слабоумного, который сидел, держа во рту обсосанную палочку от леденца.
Фред проводил меня до автобуса. Мы больше не проронили ни слова, только быстро поцеловались, когда автобус подошел; и я увидела Фреда стоящим на остановке, увидела то, что уже видела много раз, — плохо одетого и печального человека. И еще я увидела, как он медленно, ни разу не оглянувшись, направился к вокзалу.
Когда я подымалась к нам в квартиру, у меня было такое чувство, будто я отсутствовала целую вечность, и я подумала, что никогда еще не оставляла детей одних так долго. В доме было шумно, чайники свистели, репродукторы извергали казенное веселье, и на втором этаже Мезевитц ругался со своей женой. За нашей дверью стояла тишина; я три раза нажала кнопку звонка, подождала и наконец, когда Беллерман уже отворял дверь, услышала голоса детей. Я услышала их всех троих сразу, быстро кивнула Беллерману и пробежала мимо него в комнату, чтобы увидеть детей; они сидели вокруг стола так чинно, как никогда не сидят у меня; при моем появлении их разговор и смех оборвались… Тишина продолжалась всего мгновенье, но меня охватила глубокая тоска; я испытывала страх только одно мгновенье, — но я его никогда не забуду.
Потом старшие дети встали и обняли меня; я взяла на руки малыша и поцеловала его, чувствуя, что слезы текут у меня по лицу. Беллерман был уже в пальто, шляпу он держал в руках.
— Они хорошо себя вели? — спросила я.
— Да, — ответил он, — очень.
Дети посмотрели на него и улыбнулись.
— Подождите минутку, — сказала я. Посадив малыша на его стульчик, я вынула из ящика кошелек и вышла вместе с Беллерманом в коридор. На вешалке я увидела шляпу фрау Франке и шапку господина Франке; и я поздоровалась с фрау Хопф, которая вышла из уборной. В волосах у нее были папильотки, под мышкой она держала иллюстрированный журнал. Я подождала, пока она войдет в свою комнату и спросила:
— Четырнадцать, правильно?
— Пятнадцать, — сказал он улыбаясь.
Я дала ему пятнадцать марок.
— Большое вам спасибо.
— О, не за что, — ответил он, потом еще раз просунул голову в нашу дверь и крикнул: — До свидания, дети!
И дети ответили ему:
— До свидания!
Когда мы остались одни, я еще раз обняла всех троих, испытующе посмотрела на детей, но не смогла обнаружить на их лицах ничего такого, что оправдывало бы мою тревогу. Вздыхая, я начала готовить им бутерброды в школу. Клеменс и Карла что-то перебирали в своих ящиках; Карла спит на американской складной кровати, которую мы днем подвешиваем к потолку, Клеменс — на старом плюшевом диванчике, который уже давно слишком короток для него. Беллерман успел даже убрать кровати.
— Дети, — проговорила я, — отец шлет вам привет. Он мне дал деньги для вас.
Они ничего не сказали.
Карла подошла ко мне и взяла свой пакетик с бутербродами. Я посмотрела на нее: у нее темные волосы, такие же, как у Фреда, и его глаза — глаза, в которых внезапно появляется отсутствующее выражение.
Малыш играл на своем стульчике и время от времени поглядывал на меня, словно хотел убедиться, что я здесь, а потом продолжал играть.
— Вы уж молились?
— Да, — ответила Карла.
— Отец скоро вернется, — сказала я, почувствовав большую нежность к детям; мне пришлось сдержаться, чтобы снова не заплакать.
Дети опять промолчали. Я посмотрела на Карлу, которая сидела рядом со мной на стульчике, перелистывала учебник и неохотно пила молоко. И вдруг, взглянув на меня, она спокойно сказала:
— Он вовсе не болен, он ведь дает уроки.
Обернувшись, я поглядела на Клеменса, он сидел на своем диванчике с атласом в руках. Он спокойно посмотрел на меня:
— Это мне сказал Бейзем, он сидит со мной на одной парте.
Об этом я ничего не знала.
— Есть болезни, — при которых не обязательно лежать в кровати.
Дети ничего не ответили. Они ушли, надев свои ранцы, а я пошла в коридор и смотрела им вслед, пока они медленно брели по серой улице, немного опустив плечи под тяжестью книг; мне стало грустно, потому что я видела себя самое, идущую по улице со школьным ранцем на спине, немного опустив плечи под тяжестью книг; больше я уже не глядела на детей; высунувшись из окна, я видела только себя: маленькую девочку с белокурыми косами, размышляющую над узором для вязки или вспоминающую дату смерти Карла Великого.
Когда я вернулась, фрау Франке стояла у зеркала перед вешалкой и поправляла лиловую вуаль на шляпе. Зазвонили к восьмичасовой мессе. Она поздоровалась, подошла ко мне, постояла, улыбаясь, передо мной в темном коридоре и, прежде чем я успела вернуться в комнату, остановила меня.
— Говорят, — сказала она приветливо, — что муж вас окончательно оставил. Это правда?
— Да, это правда, — сказала я тихо, — он меня оставил. — И я удивилась, что не чувствую к ней больше ненависти.
— И он пьет, это правда? — Она заколола вуаль на своей красивой шляпе.
— Да, пьет, — беззвучно повторила я.
Стало почти совсем тихо, только из комнаты доносилось нежное бормотанье малыша, разговаривавшего со своими кубиками, а потом раздался голос диктора, который раз пять, шесть или семь подряд — было так тихо, что я хорошо расслышала, — произнес: «Семь часов тридцать девять минут — быть может вы уже должны покинуть вашу очаровательную супругу или вы еще успеете прослушать веселый утренний марш Бульвера…» Их утренняя музыка, их казенное веселье терзали меня, как удары бича.