Оставалось или взять их с собой, или… Подумав, зампотех решил, что первое все-таки лучше. В конце концов они могли пригодиться в качестве проводников. И тем, что не пришлось вот так просто, не в бою, пролить человеческую кровь, были довольны все. За исключением, может быть, Осадчего, горевшего желанием отомстить за своего ординарца. Борис сам слышал, как он, подойдя к зампотеху, сказал: «Ну чего с ними валандаться?» Но подполковник никак не среагировал на эту реплику.
Одного дезертира забрали к себе на «доджик» «черные пехотинцы». Второго, что улыбался, посадили на танк старшего лейтенанта Горпинченки.
Дорога, о которой говорили немцы, действительно была в километре от того места, где их схватили. Судя по всему, по ней давно не ездили — колея старая, едва различимая. Кругом бугорки и ямки. Встречались и лежащие поперек дороги сухостойные деревья. И все-таки, несмотря на такое запустение, кое-где проглядывали следы машин и повозок.
Наступил вечер.
Колонна двигалась медленно, пробираясь сквозь темноту незнакомой лесной дороги.
— Включить подсветку! — после долгого колебания приказал зампотех.
Загорелись подфарники. Но теперь подполковник Рябкин не находил себе места от беспокойства — как бы их из-за этой подсветки не обнаружил противник.
Улыбчивый немец, догадавшись о состоянии русского командира, сказал, успокаивая:
— Дорт зинд кайне дойче зольдатен. Зи зинд ин Куммерсдорф![1]
— Доктор, скажите ему, что нам все равно, где их бить, в Куммерсдорфе или раньше.
Борис перевел.
— Я, я![2] — поспешил согласиться немец.
Дорога шла ровно — и вдруг покато устремилась вниз. И в ту же минуту вверх по косогору побежали деревья, оставляя колонну наедине с широким и темным небом.
Откуда-то издалека, из низины, долетала дробь автоматной и ружейной перестрелки. С короткими перерывами протяжно повизгивал немецкий шестиствольный миномет. Продолжали ухать орудия.
Время от времени из-за дальней черноты леса уходили в небо ракеты… Кто знает, может быть, среди них был и призыв о помощи: «Помните, мы здесь… Помните, мы здесь… Майнсфельд, Лауцен… Майнсфельд, Лауцен…» Не там ли Майнсфельд?
Борис спросил об этом пленного. Тот энергично закачал головой:
— Найн, найн. Дорт ист Куммерсдорф![3]
— Майнсфельд — левее, — заметил подполковник.
Спуск кончился. Снова у дороги замелькали частые тени деревьев. Ударило в лицо сыростью и прохладой. Стыли близкие камыши какого-то большого озера.
Под колесами захлюпала грязь.
Впереди подскакивал на жердях гати «доджик». «Черные пехотинцы» сидели и стояли в напряженных позах, держась друг за друга.
Тонкие бревна и хворост, не выдержав тяжести «тридцатьчетверок», глубоко уходили в топь. Танки двигались, увязая по самое днище. Каждый метр давался с огромным трудом. Старший лейтенант Горпинченко уже устал материться. Сейчас он надеялся лишь на чудо, сводившееся к одному — только бы вконец не запороть двигатель!..
— А вдруг этот фриц решил стать немецким Иваном Сусаниным? — не удержался от очередного трепа Фавицкий.
— Что ж, тогда у нас есть шансы попасть в оперу, — ответил Борис.
— Но прежде чем угодить в оперу, надо основательно застрять.
— Ну, за этим дело не станет…
Но «тридцатьчетверки» все-таки прошли. Зато завязли автомашины. Все, кроме «доджика», который проскочил первым.
— Будем вытаскивать тросами, — сказал подполковник Рябкин.
К Борису подошел капитан Осадчий.
— А фрицы где? — Присутствие пленных, по-видимому, не давало ему покоя.
— Вон один!
Немец с танка Горпинченки сидел на корточках у дороги и что-то советовал шоферам застрявших машин.
— Эй! Ком хэр![4] — позвал его Осадчий.
Тот встал и подошел к офицерам.
— Нихт гут,[5] — многозначительно произнес Осадчий, кивая на буксовавшие машины.
— Их хабе дох гезагт! Их хабе дох гезагт! — стал оправдываться пленный.
— Что он тараторит? — спросил Осадчий Бориса.
— Он, мол, говорил.
— Говорил… сука! — выругался Осадчий и пошел к своему «студебеккеру», к которому в это время прикрепляли трос. У кормы танка нетерпеливо ходил взад-вперед Горпинченко.
— Ну как, зацепили?