Стучала, точно звонко выдыхала воздух, печатная машина, отбрасывала, укладывая в пачку, листок за листком жёлтой бумаги. Так хотелось прочитать, что там написано! Он вошёл в мастерскую и вдруг заметил на лице отца испуг:
— Кто это?
— Я, папа.
— Разве дверь не была заперта?
— Нет.
— Я совсем выжил из ума... Что тебе здесь надо?
Как объяснить отцу, что ему важно знать, о чём пишет Пешков, что нужно рассказать об этом в гимназии, в кружке.
— Я думал... ты устал. Хотел помочь.
— Иди домой! Спать. В гимназию утром опоздаешь.
Яков ушёл, но заснуть уже не мог. Значит, не только у гимназистов есть своя тайна. У кого же ещё? Кто они — эти люди? Как бы скорее стать взрослым, чтобы узнать о них! Хорошо Володе Лубоцкому — он на целых два года старше Якова...
Однажды Володя доказал право на старшинство самым неожиданным образом.
— Я ушёл из гимназии, — сказал он Якову, с непривычной суровостью сдвинув брови. — Зубрёжка, зубрёжка и чёрт-те что — только не жизнь. Попробуй я принести в класс книгу, не имеющую отношения к школьной программе, как учитель станет допрашивать, откуда она и не пахнет ли здесь крамолой.
— А как же наш кружок?
— Кружок я не брошу. Его даже нужно расширить. Придут молодые рабочие, студенты, реалисты. Я хочу работать, быть не только учеником, а участником. Мне рассказывали по секрету, что на Курбатовском заводе расклеены нелегальные листовки.
— Листовки? Какие листовки?
Яков вдруг представил себе жёлтые листочки бумаги, ночную работу отца, его растерянное, испуганное лицо, когда выяснилось, что он оставил незапертой дверь...
— И куда же ты?
— Не знаю. Вероятно, наймусь в одну из аптек. Работы, правда, будет много, но по вечерам смогу читать.
Постепенно мальчишечьи забавы сменялись дерзкими, с точки зрения гимназического начальства, поступками. И в журнале «О манкировках и проступках учащихся», или попросту кондуите, появились записи о том, что Яков Свердлов пропустил такие-то и такие-то уроки, задавал двусмысленные вопросы, имеющие целью подорвать авторитет учителя, и высказывал во время ответов крамольные мысли.
Конец девятнадцатого столетия был отмечен постоянными волнениями среди студенческой молодёжи в Юрьеве, Петербурге, Москве, во многих других промышленных центрах Российской империи. Не был исключением и Нижний. Во время занятий гимназического кружка Яков всё чаще видел молодого человека с высоким, в полголовы, лбом, небольшой бородкой и отвислыми усами, в зелёной студенческой куртке. Ребята называли его Яром. Многие читатели «Нижегородского листка» не знали, что под псевдонимом «Корнев» помещал свои очерки писатель Яровицкий, высланный в Нижний под надзор полиции «за студенческие дела». Именно от него услышал Яков, что каждый марксист, социал-демократ должен «начинить себя» теорией, закалять нравственно. И физически.
— А то может случиться, как с Германом Ливеном.
Поначалу эти слова удивили гимназистов — ведь Яровицкий приехал в Нижний уже после похорон Германа. А потом поняли: они наверняка знали друг друга по Московскому университету, и, хотя учились на разных факультетах, их объединяли революционные кружки.
Коренной нижегородец, Герман Ливен был человеком разносторонних способностей. Он учился в дворянском институте в Нижнем, а затем поступил сразу на несколько факультетов Московского университета, отдавая предпочтение химии. Но мало кто знал, что этот юноша — один из организаторов «Союза Советов» — революционного студенческого кружка. Он был дважды арестован. А в третий раз, не выдержав глухого одиночного заключения, решился на самосожжение.
В семье Свердловых этот трагический случай вызвал различные толки. Мать сокрушалась о том, как переживут это родители, — такой сын, такая умница. Отец, точно кого-то предупреждал, говорил, что, если революцией занимаются дети, ничего хорошего не получится ни для революции, ни для детей.
Яростно заспорили Зиновий и Яков.
Зиновий сказал, что поступок студента достоин самой высокой похвалы, что его подвиг сродни смерти Джордано Бруно, что один этот факт сыграет бо́льшую роль, чем десять забастовок или пять запрещённых книг.
— У меня к тебе вопрос, Зиновий: кому польза от такого геройства? Одним умным, образованным революционером стало меньше на земле. По-моему, у Германа, к сожалению, не хватило духу, моральных сил бороться. Его сломили и физически, и духовно.
— Сломили? Ты понимаешь, что говоришь? Сжечь себя — значит быть сломленным?
— Представь себе, что все революционеры поступили бы так. Кто бы совершал революцию?