Никто не произносит в ответ и слова.
— Это вы, — повторяет она, пожирая Фриск глазами, — это вы вломились в мой дом. Изнутри. Это вы — те невоспитанные, совершенно бестактные монстры, что шлялись по моим Руинам без спроса. Это вы — те, кто забрал моего человека?
— Этот человек принадлежит мне, — чеканит Папирус, чувствуя, как девчонка доверчиво прижимается к его ноге, исподлобья следя за Ториэль, — и никто больше его не получит.
— Что же ты будешь с ним делать? — она широко улыбается, прикрывая рот ладонью; в лихорадочном блеске глаз Папирусу видится что-то безвозвратно сломанное. — Дорогой мой, ты ведь наверняка не умеешь готовить людей. Стоит предоставить это тем, кто преуспел. Я была очень зла из-за дома, но, если мы сможем договориться, я забуду об этом, — она указывает на Фриск чуть дрожащей рукой. — Люди падают сюда слишком редко, чтобы мы могли эгоистично оставлять их себе. Это лишь дитя, но, я уверена, его вполне хватит на двоих. Разве не замечательно?
— Я выведу его наверх и разрушу барьер, — собственные слова падают камнями, — поэтому не стоит стоять на пути.
— Неверно. — Ториэль на миг прикрывает глаза, но, когда она вновь глядит на них, в зрачках нет прежней безумной игривости. Только бесконечный расчётливый холод. — Никто никогда не покинет это место. Никто не выйдет на Поверхность. Ты ведь знаешь эту старую историю, верно? Люди заточили нас в Подземелье, не желая видеть вновь; миллионы монстров погибли напрасно. Люди убивают всех, кто дорог нам, и, в том числе... — она запинается, не продолжая; её брови болезненно хмурятся, — как бы то ни было. Люди убивают нас. Мы убиваем их. Таков закон.
— Больше нет.
— Я вижу, сколько крови на твоих руках, — насмешливо шепчет Ториэль, — не притворяйся, что ты герой. В этом гнилом мире нет никого, кому ты можешь доверять, дитя.
Папирусу отчаянно хочется закрыть уши Фриск, чтобы та не слушала эту безумную, однако Ториэль права. Он хотел убить человека. Он хотел забрать её душу. Он ненавидел её за то, что случилось с братом, даже если теперь Санс жив и это не имеет значения, всё же... Папирус просто помнит.
Но Фриск держится за него, как за обломок корабля в неистовый шторм, словно никогда ничего не происходило.
— Сражайся, — жёстко произносит Ториэль. Огонь вспыхивает в её руках, бросая яркие отблески на лицо; широко раскрытые глаза мерцают так же бешено, как пламя, — или отдай человека мне.
Папирус чувствует, как внутри знакомо закипает гнев и просыпается магия, мгновенно пробегающая по костям. Это не должно быть сложно. Нужно лишь улучить момент и сделать её душу синей, прижав к земле, а потом работа становится даже слишком простой. Одна атака, одна костяная стена — и эта сумасшедшая никогда не встанет у них на дороге. Этот план всегда работает, синяя атака всегда работает; но это всё-таки бывшая королева, и Папирус понимает, что придётся приложить чуть больше усилий, когда в первые же секунды на него обрушивается огненный шквал. Фриск с цветком прячутся за деревом, избегая огня; Папирус взмахом руки создаёт перед собой стену и отпрыгивает, но один из фаерболов проходит вскользь, задевая плечо. Боль обжигает кипятком; он шипит сквозь зубы и не сдерживает проклятье — теперь придётся часть магии использовать на излечение, иначе победы не видать. С другой стороны, эта мысль вдруг даёт толчок; Папирус решает не тратить силы на атаки, сразу перейдя в защиту. Ториэль распаляется всё больше, видя, что противник не отбивается; её горячность, помноженная на безумие, ведут к концу. Папирус знает правило: в момент, когда теряешь голову, теряешь и свою жизнь. Хоть это и не тот стиль боя, к которому он привык. Скорее это любимая тактика брата, но, он не может не отдать ей должное, она работает. Постоянные атаки выматываю королеву быстрее, чем та замечает, а раны от пропущенных огненных стрел Папирус лечит быстрее, чем та создаёт новые. Нужно лишь дождаться момента, и он настаёт: короткая передышка, когда в их сторону не летят огненные шары. Папирус пользуется ей, мгновенно взмахивает рукой и достигает души Ториэль — та становится синей, повинуясь могучей магии.
— Это моя атака, — говорит он, ухмыляясь; королева не может пошевелиться, на её лице Папирус с наслаждением читает ярость вперемешку со страхом. — Теперь твоя душа синяя.
Он делает шаг к ней, вызывая острые кости. Один удар — и они смогут выйти из Руин.
— Твоя душа моя.
Он почти не смотрит, посылая атаку. Он знает, что кости пройдут прямо сквозь её сердце и это просто, слишком просто; мгновенная безболезненная смерть, которую она даже не заметит. И это чувство от входящей в чужое тело атаки, наполняющее его в какой-то мере безумной радостью — видимо, от него уже никогда не избавиться.
Однако когда кости достигают цели, Папирус ощущает вовсе не это. Он открывает глаза, чтобы увидеть неподвижную королеву, чей взгляд устремлён на человека — на проклятую девчонку, — что стоит перед ней, слегка пошатываясь. Папирус не помнит, как она проскользнула; как успела выбежать из-за дерева? Отброшенный ею Флауи с ужасом шепчет что-то, что Папирус не слышит, но видит: кости, точно попавшие в человеческое сердце, испаряются, открывая взору её бессмертную душу.
Ториэль, кажется, изумлённо усмехается, когда из груди Папируса вырывается гортанный рык. Ему не жаль человека — чёртова милосердная девчонка будет жива, — но брат, находящийся за много километров от них, снова становится на волосок от гибели.
Он не успевает сказать. Фриск улыбается ему страшной кровавой улыбкой, закрывает глаза — мир перезагружается.
***
Папирус знает слишком многое, чтобы удивляться перезапускам теперь, но всё же первые секунды после того, как мир возвращается к последней исходной точке, тратит на бессвязные мысли о происходящем чуде. Это — чудо, разве нет? Умереть, чтобы снова воскреснуть. Умереть так безрассудно, так глупо, подставившись под атаку того, кто защищал — и чего ради? Он повторяет этот вопрос, сперва вслух, затем низким отрывистым шёпотом, поворачивая голову в сторону. Девчонка сидит неподалёку, уставившись на него прищуренными глазами, и Папирус зачем-то заставляет себя двигаться как можно медленнее, когда тяжело поднимается с земли, подбираясь к ней. Взглядом он уже лихорадочно выискивает на человеке цветы — пока не находит, это пугает ещё сильнее, — но необходимость искать их бесконтрольно подчиняет. Папирус ужасно зол, однако ещё больше он боится, что сейчас на теле девчонки расцветёт очередной паразит, и всё начнётся сначала.
— Зачем ты это сделала? — шипит он ей на ухо, игнорируя взволнованный голос Флауи, обращающийся к нему. — Ты, маленькая тварь, зачем ты спасла её?!
Возмущения Флауи всё же достигают его ушей, но Папирус отмахивается, быстро проходясь руками по плечам человека, сквозь пряди волос, по лицу — вскользь. Сейчас не время любезничать и разговаривать с ней, как с ребёнком — эта девчонка прекрасно осознаёт происходящее. Чего она явно не понимает, так это того, что за одну жизнь приходится платить другой, и что жизнь бывшей королевы — совсем не та, которую Папирус так отчаянно пытается сохранить.
Ему невероятно хочется придушить Фриск и покончить со всем этим безумием. Но это не выход, верно? Папирус прерывисто выдыхает, понимая, что руки его дрожат, но душа постепенно успокаивается.
Цветов нет.
Он проговаривает это про себя несколько раз, снова и снова осматривая ничего не понимающую, но послушную, затихшую малышку. Цветов нет, даже крошечного бутона, даже лепестка — но мир перезагружен, и они живы. На миг это успокаивает Папируса, однако, стоит подумать об этом получше, как тревога вспыхивает вновь. Наверное, они с Флауи одновременно приходят к одной и той же мысли, поскольку цветок глядит на него округлившимися глазами и медленно начинает:
— Раз их нет на Фриск, то, вероятно...