Вспоминая все эти годы, короткие, родственные встречи, жалею, что не решилась овладеть тобой, ибо знаю: никакой мужчина не устоит перед женщиной, если она хоть немного ему нравится. А то, что нравлюсь, это чувствую. Каюсь, что в пору нашей молодости, когда поняла свое сердце, не бросилась очертя голову в безумный омут любви. Возможно, уже давно пришло бы разочарование и перестала бы тебя обожествлять, моя жизнь вошла бы в берега ежедневных забот и в душе воцарился бы покой.
Нанизывая годы на нить воспоминаний, всегда вижу, что моя любовь напрасна для меня. Какой смысл приобрела моя жизнь от того, что так люблю тебя все эти годы, все эти годы надеюсь на нечто нереальное, несбыточное? Невыносимая мука! Так можно и с ума сойти. И кто меня поймет, кто?! Косые взгляды, злые языки…
Не чувствую вины перед твоей женой: мы обе любим тебя. Не собираюсь отбирать тебя ни у нее, ни у твоих детей. Лучшей жены, чем Оля, тебе не найти. Ну а любить тебя она не в силах мне запретить! Я сама в течение многих лет душу это непозволительное, неразумное чувство и ничего не могу с собой поделать. И к цыганкам бегала, и к знахаркам, чтобы отшептали, оттолкнули от меня мою любовь, успокоили, разную гадость пила, и к медикам обращалась, и все впустую… никому не удается меня спасти, не уходишь ты из моего сердца…
Мы уже в летах, мой милый. Седые стрелы пробиваются в твоих казацких усах, поредела когда-то буйная чуприна, а ты для меня все равно самый милый, самый желанный, любимый мой, неизведанный мой. Молю: о судьба моя, дай же мне минуту радости, минуту единения, минуту счастья! Чтобы потом и умереть можно было, не жалея ни о чем и ни о ком, разве только детей пожалеть, у которых такая неумная, нерассудительная мать!
Но вот нашлась наконец из многих лет ожидания такая минута, когда, забыв обо всем на свете: о женской чести, порядочности, даже о семье, призналась тебе в любви. Сказала, что готова на все, лишь бы почувствовать твои объятия, твои поцелуи, ощутить всего тебя…
Но ты отказал мне… О матерь божья, какой страшный удар!
В глазах у меня потемнело от стыда, в ушах перезвон, в висках бухает, словно молотом бьет, вот-вот упаду… Да нет, не нужно падать… не нужно. Нужно выстоять, найти в себе силы и понять тебя… Так вот какая ты, моя вершина грез, вершина вымечтанного годами счастья! Доля моя горькая!..
Но я хорошо знаю, что нравлюсь тебе, ты также мечтаешь обо мне, иначе я не решилась бы на этот шаг.
Однако ты отказал.
О твоя рассудительность! О твое благоразумие, сильная воля! Любимый мой, надаю на колени перед твоей духовной силой, чувством семейного долга, целую землю под твоими ногами… Горько плачу и горько смеюсь над собой…
Развеялся мираж. Тридцать пять лет… Годы мои, годы! Нет сил больше терпеть вас, мои крылатые… Нет сил терпеть дальше жизнь свою, ни себя, ни тебя, мой любимый… Я теряю рассудок и…» — дальше половина страницы была оторвана и страстный рассказ женщины обрывался.
9
Коваль, обхватив голову, читал исповедь Лидии Антоновны, и его душу наполняло щемящее чувство: испытал ли он в своей жизни такую любовь? Зина, Ружена — все это так. Но и так ли?..
Несчастный Петро уже не бормотал что-то несуразное, а спал тяжелым, пьяным сном, храпя и дергаясь на постели.
Дмитрий Иванович с жалостью поглядел на него. Подумал, что Пидпригорщук так и будет спать, как убитый, до самого утра, а ему, Ковалю, пора идти на свою половину… Лиды еще не было. Понятно, что она не спешит домой, где снова встретится с мужем. Испугавшись розысков полковника, Лидия Антоновна чуть ли не ежедневно перепрятывала свою тетрадку. Как кошка котенка, переносила ее из угла в угол, из одного тайника в другой, казавшийся ей в тот момент более надежным. Нервничая и спеша, женщина в конце концов спрятала тетрадь неудачно, и Петро случайно наткнулся на нее.
У реки, увидев в руках мужа ружье, направленное на нее, Лида все поняла…
Возможно, она совсем не придет этой ночью, подумалось Ковалю, переспит где-нибудь у соседей, у матери, а скорее всего, в своей бухгалтерии.
Дмитрий Иванович не мог себе простить, что не разобрался вовремя в обстановке, не предупредил события. Но как бы он поступил, если бы и догадался, что исступленная страсть Лидии Антоновны обращена на ее деверя?! Что бы сделал? Абсолютно ничего. Он спасал бы Василя от нее, а теперь выяснилось, что ее саму нужно спасать от мужа, и больше всего — от самой себя… Да и имел ли он моральное право впутываться в их интимные дела?
Коваль еще полистал страницы тетради. Теперь он обратил внимание, что она в клеточку, как и листок, подброшенный Василю Пидпригорщуку. Одна страничка, из тех, что оставались в тетради чистыми, была вырвана неровно, линия обрыва ее очень напоминала очертание листка с угрозой.