Правой рукой господин Целлер снял ее со стены, потянул за тесемку, продернутую в футляр, и он открылся. Учитель вытащил оттуда грозу диких уток о двух угрюмо сверкающих стволах. В классе стало тише, чем во время «Dominus vobiscum»[6]. Никто не шаркал, не толкался, не пыхтел, не чихал и не кашлял. Густав Мюллер стоял у батареи, как некогда Балтазар Гиммельрейх в игре в Вильгельма Телля, молчаливо и неподвижно. Учитель сказал:
Ну-с, ученик Мюллер, пробил твой последний час! Кувшин ходит по воду, пока не разобьется.
И господин Целлер взвел два больших курка, щелкнувших громко и холодно. Лицо ученика стало грязно- зеленого цвета, учитель же вскинул ружье и прищурил один глаз. На задней парте кто-то заплакал. А Густав Мюллер не своим голосом бросил в стеклянный воздух:
Вы не смеете, господин учитель, не смеете!
В это самое мгновенье дверь распахнулась и в класс вошел субтильный старший учитель Краус, с несколькими гладко прилизанными волосками на черепе. Ученик Мюллер скользнул спиной по батарее и сел на пол. Это и для него было, пожалуй, многовато.
А маленький учитель Краус говорил учителю Целлеру, который вдруг приобрел весьма комический вид:
— Ну, доложу я вам, господин коллега, ну, доложу я вам...
И увел своего коллегу в учительскую, а занятия в классе в этот день вел младший преподаватель Майер, и еще последующие три дня, покуда вновь не появился учитель Целлер. Невеселое времечко было у него позади, потому что эта история дошла до попечительства, а может, и еще выше. С этого дня Фриц Фикентшер больше не получал мела для записи фамилий нарушителей порядка, а также подзатыльников от своего соученика Мюллера. Записывать теперь велено было Эйзенрейху Иоганну, и потому доска всегда была чистой. Но «расстрел» совершенно не помог Густаву Мюллеру, он по-прежнему оставался «трудновоспитуемым».
Но чем он был на самом деле, многие из друзей его детства узнали лишь позднее, когда школьник Густав Мюллер стал профессиональным боксером и из тридцати восьми встреч проиграл только одну — широкоплечему мулату, который прибегал к недозволенным приемам и звался Зикки.
И опять была суббота. Сначала мальчишки с Мондштрассе искали майских жуков на лугу у Изара. В марте, собственно, майских жуков не бывает, но Наци сказал, что где-то ведь они должны быть, наверно, сидят под дерном, в мае же проделают маленькие дырочки и вылезут на свет. А майский жук в марте штучка не менее ценная, чем земляника в декабре. Жуков, которых они поймают, Лео должен был в воскресенье продать у входа в Зоологический сад. Туда ведь приходит множество богатых людей со своими бледными, глупыми неженками детками, которым ни за что на свете не поймать майского жука, а иметь, небось, хочется. Этим высокопоставленным господам Лео и станет предлагать своих жуков. Самцов по пятьдесят пфеннигов, самочек подешевле — женский пол всегда идет дешевле. На вырученные деньги мальчики собирались купить маску для подводного плавания и ласты, чтобы нырять позади семейных бань, там, где стекает вода, в поисках золотых очков и украшений, уплывших от своих владельцев. Возможно, что они даже опустятся на дно Штарнбергского озера, где затонула яхта короля Людовика: говорят, она лежит на глубине всего семи метров. Возможно, что и так. Очень даже возможно!
Пятьдесят шесть квадратных метров дерна подняли юные обитатели Мондштрассе в поисках майских жуков. Цифра, видимо, довольно точная, потому что именно она позднее фигурировала в протоколе о порче зеленых насаждений, препровожденном дирекцией городского парка учителю Целлеру. Этот протокол он зачитал классу, прежде чем выпороть всех шестерых. И хотя шесть новоявленных зоологов не поймали ни одного майского жука, а нашли только три бледно-желтые личинки, которые сунули в жестянку, платить за потраву им все-таки пришлось. А поскольку ни у Лео, ни у Наци Кестла, ни у Густава Мюллера текущих счетов не было, то расплачивались они собственной шкурой. И сколько ни дубасил учитель по их штанам, деньги оттуда не посыпались. Но это все случилось позднее.
Недели через две, после того как сторож Цирнгибель настиг их за охотой на жуков, вся компания играла в индейцев. Они были в холщовых штанах, с куриными перьями, натыканными вокруг головы, а двое даже держали в зубах столовые ножи! украденные из «Старых времен». В это же время на берегу Изара под надзором господина Цирнгибеля со дна как раз добывали гальку для дорожек пзрка, который он охранял. Гальку насыпали в маленькие железные вагонетки; сегодня был праздничный день, и они стояли, скрепленные цепью по шесть штук, на высоком берегу и отдыхали. Но много ли значит цепь, замкнутая висячим замком с толстенной дужкой, для ребят, играющих в индейцев! Наци, сплошь размалеванный акварельными красками, притащил бревно. Они сделали из него рычаг, коротким концом просунули под цепь, уперлись в него худенькими, но решительными плечами и успели один только раз сказать «Вз-я-яли!» — как вся махина покатилась в тартарары.
Молчаливое Железо, правая рука вождя племени, он же сын чиновника Леера, отпустил тормоз переднего вагона «экспресса Цирнгибель», который, сначала тихонько урча, а потом с диким грохотом, вкатился на деревянный мостик, переброшенный через один из рукавов Изара. Следопыт Смелое Сердце стоял на переднем вагоне и, заметив бревно, которое Лео бросил поперек рельсов, издал пронзительный боевой клич. У Смелого Сердца осталось времени только на то, чтобы выпрыгнуть и с величайшим трудом удержать равновесие на узеньком краешке моста, как произошла катастрофа. На дыбы взвились две первые вагонетки, в щепы разлетелось бревно, трансатлантический экспресс внезапно стал уныло крениться набок и ухнул в трехметровую глубину. Только вода забулькала да покрылась пузырями. Покачиваясь, скрылись из глаз вагонетки, Молчаливое Железо выпустил им вслед бесполезную стрелу, а Мельхиор задумчиво плюнул в уже успокоившуюся стихию. Таков был первый акт мести юных обитателей Мондштрассе сторожу Цирн- гибелю за историю с майскими жуками.
После катастрофы последние могикане ринулись в прибрежный кустарник. С первого взгляда казалось, что все они хромают, но только казалось, дело в том, что вождь Те-кум-се приказал воинам бежать сто шагов преимущественно левой ногой, а следующие сто правой; одна нога, таким образом, всегда отдыхала, и никто не мог бы их настигнуть. Он это где-то вычитал.
В этот день при выполнении разведывательного задания юный Лео Кни стал свидетелем весьма интересного разговора. Он полз на животе и только было собрался раздвинуть уже слегка зазеленевшие кусты, как сквозь ветки и сухие прошлогодние стебли заметил мужчину и женщину, лежавших на одеяле, разостланном на весенней, слегка прогретой земле. Она говорила:
Скажи, что ты подумал, когда в первый раз меня увидел?
Я что подумал?
Да.
Сказать?
Скажи, скажи, милуша.
Я подумал: ну, эта из тех.
Из каких тех?
Из тех, словом, и все.
Нет, ты мне объясни.
Которая много что может и много что стерпит.
Да ты уж, видно, совсем осмелел! — Она сняла у него с воротника волосок, которого на нем не было, и легонько сбила пыль с его незапыленного плеча.
Тут он заметил:
Ты, видать, замужем, а?
А ты почему узнал?
Он рассмеялся и запел: «А ну, давай еще разочек!»
Ох уж эти мне замужние! — Он вынул из кармана коробок спичек, отломил головку от одной, а деревяшку раскусил зубами. Потом, словно про себя, сказал:
А ведь верно говорят: у каждой бабы есть свой секрет, как у колдуна или боксера, которые никому его не открывают, потому что как ни верти, а все обман.
Женщина на одеяле захихикала.
Ты хороший паренек, дорогуша!
А я, знаешь, безработный.
Ну и? Безработный разве хуже на вкус?
Ладно, ладно, что ни говори, а все безработный.
Ты потом сунь руку в карман куртки.
Это еще зачем?
Может, там что-нибудь найдется.
Э, нет, так не пойдет, я только из любви признаю, а нет, так и не надо! Это я тебе сразу говорю, чтоб ты знала, что есть амбах.
Какой еще амбах?