Есть такое словечко в карточной игре...
А-а, я не знала. — И женщина внезапно добавила: — Сладуля...
Он ничего не ответил, а обнял ее за то место, где блузка выскользнула из юбки и виднелась розовая рубашка.
Женщина влепила ему поцелуй в ухо, и, когда он слегка отстранился, Лео увидел, что на его лице отнюдь не написано удовольствие, напротив, оно скорее сердитое и покорное судьбе. Такие лица были у грузчиков, когда машина с углем останавливалась у дома на Мондштрассе и им предстояло тащить тяжеленные мешки на четвертый этаж к Рудольфу Мариа Диммеру, где не давали на чай. Но весь обратившийся в слух могиканин не знал человека, лежавшего на одеяле. А женщина опять сказала:
Сладуля! — и еще вздохнула вдобавок. Но тут она подняла голову, и Лео громко воскликнул:
Господи Иисусе!
Это была жена разъездного агента Кампфа. Волосы упали ей на лицо, почему-то казавшееся сегодня припухлым. Мужчина сказал:
Там кто-то есть.
Он быстро вскочил, но Лео уже дал тягу — только треск пошел по кустам.
Сначала он машинально бежал левой ногой. Мужчина все равно не пустился бы за ним вдогонку, потому что у него спали штаны. Лео мчался домой. Картина, которой он стал свидетелем, отнюдь не была целомудренной. Не такой уж он маленький, чтобы этого не понимать. Хоть он еще и ловил в марте майских жуков. А женщина, которая сказала «сладуля» и поцеловала в ухо чужого дядьку, была женой Кампфа. Того самого, что каждый божий день уходил на работу, а дома чистил за дверью свои башмаки, и все жильцы это знали.
Лео пошел медленнее, так как до дому было уже близко. В страшном смущении поздоровался с господином Диммером, который все еще хромал, хотя ему уже несколько месяцев как сняли гипс. Господин Диммер на приветствие не ответил.
Едва только фрау Кампф поднялась с земли, как сладкий блеск погас в ее глазах. Мужчина, с которым она познакомилась в кино, глуповато рассмеялся и сказал:
Надо идти, а то тут народ.
Он нагнулся и поднял одеяло, они взяли его за все четыре конца и сильно тряхнули; из одеяла вытряслись травинки и несколько прошлогодних листьев. Мужчина пошел впереди, неся под мышкой скатанное одеяло.
Потихоньку он посмотрел, что там у него в правом кармане. Там была пятимарковая бумажка. Он подумал: пять монет есть пять монет. От железнодорожного полотна фрау Кампф пошла в одиночестве.
В тот же день, уже под вечер, Лео встретил фрау Кампф на лестнице, и она сказала ему:
Сходи-ка за молоком, получишь десять пфеннигов.
Он посмотрел на нее пытливым, внимательным взглядом и взял кувшин. Итак, она его не узнала. Когда он вернулся, фрау Кампф впустила его в переднюю и в поисках мелкой монетки стала рыться в своей сумочке. Ничего не отыскав, она пошла в кухню, а сумочку положила на подзеркальник. Из нее выпала зеленая коробочка, и, так как фрау Кампф была на кухне, Лео поднял ее и сунул в карман. Выйдя на лестницу, он в нее заглянул. Там лежали резиновые подвязки.
Дул жаркий ветер с гор, Карл Коземунд ссорился с женой. На него временами находили приступы аккуратности, тогда он поднимал отчаянную возню в кухне и заглядывал в большую хозяйственную сумку и еще за радиоприемник на кухонном шкафчике и всегда обнаруживал одно и то же: дырявый шелковый чулок, пояс с подвязками, бюстгальтер без задней пуговицы, нижнюю юбку с оторванными тесемками под диванными подушками, расшитыми несколькими на редкость туманными речениями:
«Останься для меня 3, 4+4» и «Кто не работает, должен хотя бы хорошо питаться».
А в хозяйственной сумке, он в этом уверен, лежит загнивший уже коричневый салат, начатая плитка шоколада для мадемуазель Марилли, просроченные купоны на скидку и размякшая головка мака. Эти предметы Карл, безнадежно покачивая головой и злобно улыбаясь, водружал на кухонный стол и ждал, покуда Матчи явится сюда из спальни или из коридора. Сначала он ничего не говорил, потому что наверняка знал, с чего она начнет:
Опять все обнюхал, старая ищейка!
А тебе что, не по вкусу этот натюрморт? Как у художника Пикассо. С подписью: попурри неряхи.
Кто же это неряха, интересно знать?
Ты, конечно, или думаешь, я имею в виду Марию Стюарт?
Какая еще Мария Стюарт?
Ага, где надо что-нибудь знать, там мы — фью! На это уж нас не хватает.
Не всем же быть такими умниками, как ты и твои приятели.
Тут Карл переходил в атаку.
Я тебе миллион раз говорил: салат не для того покупается, чтобы его гноить.
Салат целехонек, если кто и загнил, так это ты!
А шоколад для родной малышечки?
Чего ему делается, вот он лежит.
Ему-то ничего не делается, а вот у тебя башка не варит. Тебе что! Ты ведь денег не зарабатываешь.
Зачем же ты на мне женился? Я тебя умоляла, что ли?
— Господи, и за что мне это все!
И вообще, кому я, спрашивается, пожертвовала своей молодостью?
Матчи давно уже водворила салат обратно в сумку, и шоколад тоже, а подвязки, бюстгальтер и чулок положила на стул.
А Карл засунул руки в карманы и указательным пальцем стал буравить одну из тех дырок, что всегда у него там имелись. Взор его был поднят к потолку, где проходила трещина, похожая на профиль старой ведьмы.
Револьверщик Карл втянул сквозь зубы кисловатый кухонный воздух и вдруг заговорил уже мягко и весьма назидательно:
Вот что я хочу тебе сказать, детка, разве ты не знаешь, чего ждет мужчина от женщины? Доброты, прежде всего доброты, мягкости и уступчивости. И если б ты не была такой тупицей, ты бы это поняла и приняла к сведению. Когда муж приходит с работы и за плечами у него полный мешок забот и неприятностей, жена должна помочь ему снять этот мешок и поставить в угол. И еще мужчина требует уважения. Жена, которая не уважает мужа, вдвойне дуреха, потому что мужчина тем и живет, что в семье он важная персона, он всем нужен и ему это дают понять. Но если уж надо женщине об этом говорить, а сама она не догадывается, потому что слишком ленива и глупа, чтобы об этом думать, то от нее прямо-таки с души воротит. А если с мужем обращаются как следует, то и он много что может сделать, он тогда с головы до пят увешает жену всякими побрякушками, но если жена дура, но тут уж, сколько ни бейся, ничего не получится.
Теперь заговорила Матчи:
Глупо, глупо и еще раз глупо. Другого от тебя ничего не услышишь. Лучше бы умел обходиться с женой как положено. Научись сначала, а. потом кричи! Забыл, верно, поговорку: как аукнется, так и откликнется. С другими-то у тебя язык хорошо подвешен, с ними ты только и знаешь: «милочка моя, душечка моя», ну, если мне хоть одна попадется, я уж ей покажу, можешь так и сказать своей подруженьке. Разукрашу что надо, пусть уж сейчас покупает темные очки, я ей наставлю синяков под глазами... А не то, может, господин Коземунд сам их купит для своей крали, господин Карл Коземунд, который не знает, что это бабье из него только деньгу выколачивает, а я, видите ли, должна экономить. Нет уж, лучше убирайся ко всем чертям!
Теперь Матчи уже была опасна. Теперь она могла либо совсем разойтись, либо расплакаться, и потому Карл схватился за дверную ручку и нажал ее.
А жаркий ветер дул и в окна торговца четками Левенштейна, и под его черную крылатку тоже. Распря уже бушевала, потому что господин Левенштейн, подогревая воду для бритья, слишком сильно открыл газ и пламя выбило выше тазика. Сегодня в господина Левенштейна, казалось, вселился черт. Он качался на диване, как неразумное дитя, и радовался, до чего же это хорошо — вверх, вниз, пружины трещат, но тяжесть выдерживают. Он только что съел целую миску супа с четырьмя клецками. И теперь прыгал и качался, чего не делал весь год, потому что ему нельзя было этого делать. И как раз когда он взлетел вверх, а потом шмякнулся черным задом о пружины, вошла его половина. Он очень испугался. Она же сказала с омерзительным видом мученицы:
— Наверно, очень приятно, когда можно причинить боль другому человеку. Я весьма признательна тебе, Зигмунд, за то, что ты мне ее причинил. Огромное тебе спасибо! Большего я, впрочем, и не стою.
И она прижала руку, желтую от вечной возни с мастикой и воском, к месту, где, по ее мнению, должно было быть сердце, на самом же деле была селезенка. Затем последовал длиннейший монолог о крестном пути женщины, которая всю свою жизнь стремилась лишь к чистоте и порядку и всем пожертвовала для семьи. Эти причитания были так жалобны и бесконечны, что господин Левенштейн, не выдержав, взял губную гармонику и ушел в прихожую, где проиграл все три строфы «Как ласточки будем», покуда давление крови у него опять не стало относительно нормальным — сто сорок два.