Нет, да, нет...
Известно ли ему, что написано в записке?
Ага, известно.
Знает ли он это стихотворение наизусть?
Пожалуй — да.
Пусть прочитает его вслух. Мальчик начал, губы у него дрожали:
Сорок два и сорок пять — я один пошел гулять. Сорок три и сорок шесть — глянь-ка, там домочек есть.
Чей же домочек? — осведомился учитель.
Не знаю, просто так.
Тэк-с! Дальше.
Сорок пять и сорок два — она меня зовет туда.
Ты имеешь в виду женщину? Паршивый мальчишка! «Она» — это, конечно, женщина,— пояснил старшему учителю классный наставник.
—- Правда, женщина. Десять, двадцать, тридцать, двести — мы уже идем с ней вместе.
«Уже идем с ней вместе», — про себя повторил классный наставник и бросил многозначительный взгляд на оцепеневшую фрейлейн Модль.
Сорок, тридцать и пяток, — слабые нервы Руппа меньшого не выдержали. Две соленые слезы выкатились из уголков его глаз и описали дугу на мальчишеских щеках, прежде чем упасть на линолеум.
Что же дальше, сорок, тридцать и пяток, — повторил за ним классный наставник.
...И пяток...
Говори же, говори, мальчик, не то я тебя высеку.
И пяток... чулок, — еще успел выдавить из себя мальчонка и внезапно чихнул. Классный наставник поднял листок со стихотворением и пальцем указал на недостающие слова между «пяток» и «чулок». Старший учитель проговорил:
Господин капеллан, досточтимые коллеги, я полагаю, что на этом мы кончим. Думается, что ученик Рупп уже испорчен до мозга костей. Кто, собственно, его отец?
Классный наставник быстро заглянул в журнал и удивленно ответил:
Его отец чиновник, государственный чиновник.
Мне жаль его, — заметил на это старший учитель, — чиновник — и вдруг такой сын. Как только придет отец этого мальчика, пошлите его ко мне. — И ушел.
Через несколько дней самое противное осталось позади. Охотники были примерно наказаны, прежде всего, конечно, нравственно опустошенный Рупп меньшой. Его стихотворение, несмотря на некоторый свой идиотизм, сделалось весьма популярным. Но за домом на Мондштрассе утвердилась дурная слава. «Проклятый вертеп», — говорили люди об этом доме и были недовольны, когда их дети играли с детьми из дома № 46. И все из-за Марилли. А потом еще эта история с жестянщиком Блетшем. Дом теперь стал именоваться «Вертеп имени Блетша». Итак, имя Блетш, прежде едва ли кому-нибудь известное, было у всех на языке. И опять из-за Марилли, а Марилли опять ни в чем не была виновата.
Уже четвертый раз видела дворничиха, как господин Блетш, запущенный и неопрятный, сопровождает в погреб Коземундову девчонку. Она привела еще фрау Гиммельрейх в качестве свидетельницы, и обе они ждали за дверью дворничихи, покуда не появилась Марилли, а за нею господин Блетш, тоже стоявший за дверью своей квартиры, дожидаясь, пока не раздастся звон угольной лопатки в пустом ведре, которое несла Марилли. «Вертихвостка» — а ею она была, в этом никто уже не сомневался — ходила в погреб всегда по вечерам, вскоре после пяти часов и до того, как револьверщик Карл, ее приемный отец, возвращался домой.
Господин Блетш в войлочных туфлях, ни слова не говоря и только раза два по-ребячески кивнув головой, шел следом за Марилли. Когда она отперла погреб, он взял у нее из рук ведро. Она тоже ничего не сказала, но была польщена, что стоит ей только пойти за углем, как гоепо- дин Блетш уже тут как тут. Ей нравилось это еще и потому, что в погребе бывало страшновато. Но дома Марилли все-таки ни словом не обмолвилась о своем кавалере, она чувствовала — не надо всем и каждому знать, как охотно освещает ей жестянщик Блетш дорогу в погреб. Идя за Марилли, господин Блетш всегда высоко держал подсвечник, и вид у него при этом был несколько глуповатый. А когда девочка сгребала уголь, он говорил:
Ну как, Марилли?
Или:
Давай-ка я тебе помогу, малютка.
Или:
Старый я дурень, а?
Красные волосы Марилли, нагнувшейся над кучей угля, падали ей на лицо и свисали, как флаг, когда он, поникнув, не бьется на ветру. А от затылка девочки подымался едва уловимый запах, как от вербы и амбры. Может быть, именно поэтому старик Блетш так охотно светил ей, когда она набирала уголь. Такой уж он был, этот господин Блетш. Но дворничиха считала невозможным, что там ничего другого не произошло, и когда Блетш поднялся вслед за девочкой на тринадцать ступенек, он наткнулся прямо на фрау Герлих, стремительно выступившую из-за двери.
А вот, господин Блетш, примите к сведению, и свидетельница безобразия, которое вы творите над ребенком! — воскликнула она, указывая на жену обойщика, едва живую от страха.
У вдового жестянщика изо рта, когда он его открыл в беспомощном удивлении, вытекло немного слюны. Он постоял еще секунду-другую, а потом, словно ополоумев, мелкими шажками припустился за девочкой, коикнувшей «о-ой!» Ведро с углем они оставили стоять. Дворничиха его взяла, внесла к себе в переднюю, надела непромокаемое пальто и отправилась в полицию. Гиммельрейхша ее сопровождала, хотя и с неохотой.
Господин Блетш юркнул в свою квартиру. Последние шаги до двери он шел на цыпочках, хотя был в мягких войлочных туфлях. Он тотчас же накинул цепочку, еще раз взглянул через мутный глазок в двери на безлюдную лестницу, всунул ключ в замок и дважды повернул его. Связка ключей тихонько позвякала, болтаясь в замке, и стихла. Господин Блетш прошел в кухню.
Прежде всего он оборвал старые листки календаря и вполголоса прочитал то, что было на них написано: «Понедельник. Ячменный суп, шпинат с глазуньей, яблочный мусс».И под этим: «Трубы фирмы Маннесман не имеют швов».И еще ниже: «Отважному принадлежит весь мир».Это был рекламный календарь, и его давали задаром. Жестянщик прочитал меню двадцати обедов; несколько из них он одобрил кивком головы, на большинство же никак не реагировал. Афоризмы до него попросту не доходили.
Господи боже ты мой! Эта женщина, что стояла там, за дверью, ведь пошла в полицию. Разве? Она этого не говорила. Зачем бы ей туда идти? Только этого недоставало. Ну конечно же пошла, с таким лицом, как у нее, обязательно идут в полицию и там на кого-нибудь доносят, например на него, а он недавно потерял жену, и вся его вина, что он посветил девочке с красными волосами. Больше он ничего и не хотел. Он не из тех, что стремятся жить два раза.
И такой страх забрался в кишки господина Блетша, что они начали сжиматься и заурчали. Такой великий страх, что господина Блетша пригнуло к земле. На полу валялись листки отрывного календаря. Господин Блетш наклонился и подул на них. Листки только чуть-чуть приподнялись, и то с одной стороны. Наверно, надо было дуть сильнее или ниже. Поэтому он стал на колени. Гляди-ка, теперь пошло дело! Но колени стали болеть. Тогда старый господин Блетш уселся на пол. Так он сидел на кухонном полу, очень грязном, который давно уже не протирали мокрой тряпкой, потому что жена умерла, и думал о жизни жестянщика, в которой он был статистом, как бывает человек статистом в жизни короля, молочницы, исследователя трихин или бегуна на сто метров. Нет, нет, бегун, пожалуй что, и не статист, он, наверно, бежит сам!
Интересно, своей ли жизнью живет Марлен Дитрих? Тоже, наверно, нет. Когда же ей успеть? В перерывах между съемками? Ну, да что он об этом знает? Во всяком случае, он, господин Виктор Блетш, своей жизнью не жил.
— Куда там! — вслух произнес он.
И как дешево он ее продал! За несчастные триста марок в месяц. Особенным уважением к себе не проникнешься, если со всеми твоими знаниями и с такими свидетельствами, какие были у него, уступаешь себя за триста марок. Это значит, что ты просто жалкий тип. Где он слышал это выражение: «жалкий тип»? Ах да, так ведь говорил в свое время его коллега Зерце, саксонец, а как- то раз еще сказал:
Ей-богу, вы просто тепа.
Но этого он не потерпел, что за «тепа» такой, и Зерце взял свои слова обратно, потом засмеялся и спросил:
А вы знаете, милейший, что такое тепа?
Виктор Блетш не знал. И никто не знал. Но, впрочем, он ведь думал о чем-то другом. О чем же, собственно?