Он сказал:
— Дорогие мои молодые люди! Сегодня вы уходите из этого дома, из дома, где учились тому, сколько будет дважды два и что гласит закон Ома. Вы уходите отсюда и снимаете ранец, который многим из вас казался ох как тяжел. Но жизнь вне школы очень скоро возложит на вас другое бремя, научит вас иным законам. Ваши добрые родители и те немногие добрые люди, которые встретятся или уже встретились на вашем пути, несомненно, помогут вам постичь новые законы жизни. Но человек так уж устроен, что признает только одного учителя — опыт. Опыт же за свою науку берет немалую цену. Все, чему вы научитесь благодаря опыту, вам придется оплатить своими идеалами, а возможно, даже собственным телом. При этом опыт не сделает вам ни малейшей скидки, он тверд и немилосерден. Слушайтесь же тех, кто желает вам добра. Их совет может избавить вас от многих страданий.
И вот я, которому суждено было быть вашим учителем, отпуская вас в жизнь, хочу дать вам один совет: будьте бережливы, не расточайте запаса радости!
Господь бог каждому человеку, когда он пускается в свой земной путь, дает собой одинаковую порцию радостей, как детям на рождестве раздают одинаковые кулечки со сластями. Некоторые в тот же вечер съедают все без остатка и никакого удовольствия не испытывают, им только становится плохо, а когда на следующее утро они просыпаются с переполненным желудком и противным вкусом во рту, ко всем этим неприятностям присоединяется еще и зависть, потому что у тех, кто поумнее, сохранилось еще много сластей. И если одни, ощутив потребность в сладком, могут утолить ее из своего мудро сбереженного запаса, то другим, жадным, остается лишь, послюнив палец, подбирать крошки, которые, возможно, останутся от тех, благоразумных.
А без радостей человек гибнет.
Радости должны длиться, покуда длится жизнь, так постановил господь бог, и так оно и должно быть. Так вот, дорогие мои товарищи по жизни, ваш учитель хочет преподать вам один совет, и если даже вы скоро позабудете старого учителя Гербера, то, может быть, иногда попомните этот совет: разумно распределяйте радость!
Седоволосый господин с поблескивающим пенсне спустился с подмостков. При этом он снял пенсне и заморгал. На его носу четко обозначились две красные вдавлинки. Он протер стекла свежевыглаженным платком.
У Матчи Коземунд, слушавшей учителя, был рассеянный вид, у господина Руппа — высокомерный, у дворничихи Герлих — такой недоверчивый, словно она хотела сказать: «Да что он там знает?» Затем в зале задвигали стульями, родители поднялись, оправляя свое измявшееся платье. Учителя двинулись к дверям для церемонии прощанья, даже сухопарая фрейлейн Модль и старший учитель не составили исключения. Учитель Гербер каждому пожимал руку и каждую из многочисленных мальчишеских рук либо задерживал дольше, либо жал крепче. И для каждого у него нашлось прощальное слово.
Он говорил:
Фикентшер, у тебя прекрасные способности, используй же их как следует.
Ну-с, Пирцер, до свадьбы твое сердце заживет, конечно!
Рупп, смотри не позабудь в жизни нет-нет да поставить запятую, в сочинениях ты все выпаливал единым духом.
А когда, отвернув лицо, потому что он плакал, приблизился Леонард Кни, учитель Гербер тихонько сказал:
Мальчик мой, мне за тебя страшновато. Вспоминай иногда обо мне.
Лео быстро ушел, даже искоса больше не взглянув на своего учителя. И ни разу в жизни так с ним и не встретился. Когда однажды Лео показалось, что вдали идет учитель Гербер, он вскочил в подъезд и не переводя духу взбежал на четвертый этаж.
В опустевшей классной комнате опять, как и каждый год в этот день, стоял учитель Гербер. Сквозь плохо вымытые стекла он смотрел на улицу, принявшую его учеников и для многих из них ставшую дорогой без цели. Расхаживая из угла в угол, господин Гербер заметил на одной из парт последнего ряда тетрадь для сочинений ученика Бернгарда Герстнера. Она была вся красная от поправок. В задумчивости учитель разорвал ее, что, пожалуй, было не совсем хорошо.
Между тем Лео чуть ли не последним выходил через портал, на котором, окруженная гирляндой каменных яблок и груш, красовалась надпись: «Только для мальчиков».На нижней ступеньке стоял Биви Леер, он сказал:
Ты что сегодня? Мечтаешь?
Я? — остроумно переспросил Лео.
Ну да — ты. Кто ж еще?
Ей-богу, иной раз я сам не свой.
Вот это ты верно говоришь.
Оба смотрели, как Густль Мюллер под восторженный вой нескольких бывших одноклассников два раза наподдал ногой свой школьный ранец, которому он в свое время с помощью кожаной ручки умудрился придать вид портфеля. У остальных сегодня не было с собой ранцев, но Мюллер всю последнюю неделю просто-напросто оставлял свой в парте. Тут Лео сказал:
Вот что, Биви, ты не сердись, мне надо еще заказать в аптеке лекарство для бабушки. Я зайду за тобой попозже.
Да? — недоверчиво переспросил Биви и добавил:— Так, значит, встретимся потом.
Лео внезапно ощутил неодолимую потребность еще раз, в полном одиночестве, пройти по старому пути из школы. Про лекарство для бабушки он солгал, у нее было еще достаточно люминала.
В то время как крики и визги остальных, по правде сказать, звучавшие довольно-таки нарочито, постепенно стихали, Лео неторопливо шел домой. Ему вдруг вспомнилась какая-то фраза, возможно, название стихотворения или же глава из какой-то книги: «Прощание с юностью». Звенящая растроганность сошла на него, и внезапно ему стало очень жалко себя. Так жалко, как ни разу еще он никого не жалел. И тоскливая радость вселилась в сердце мальчика, только что окончившего народную школу, когда он шел по дороге своего раннего детства, к самым его истокам. Снова покатились перед ним волшебные каменные ядра, большие студеные шары с загадочными пестрыми спиралями, нигде не кончавшимися. Жужжащие волчки на добром солнце весеннего утра подскакивали, как козлы на мшистых пазах тротуара, а жестяные ободья велосипеда, заржавленные, но с весьма практичной канавкой, в которую так удобно вкладывать палочку, подгоняя их, гремели по нагретой мостовой.
Боязливо всходил семилетний мальчонка по лестнице с разрисованными стенами. Он уже знал, что эти рисунки — печать страшного черного человека, вращающего зрачками на ослепительно белых белках, которыми частенько пугала его бабушка. Шлепая босыми ногами, он прыгал по полям мелового круга, держа в судорожно сжатых пальцах правой ноги кусочек зеленого стекла. Небои адстояло в этих волшебных кругах, и совсем не просто было завоевать себе поле, дающее право на отдых.
Как хороши на вкус были желтые репки, оплаченные всего лишь содранной местами кожей, которые он рвал прямо с грядки, перебравшись через забор к пенсионеру Вюсту; они так аппетитно хрустели, когда он их ел, а иногда даже поскрипывали, потому что вытерты были только о коленку. А внутренняя сторона апельсиновой корки! Наци Кестл частенько дарил ему апельсиновую кожуру, это тоже настоящий деликатес. А когда получишь в подарок сердцевину яблока?! Наверно, не все люди знают, что самое вкусное в яблоке — его сердцевина, и особенно она сладка сверху, где торчит стерженек.
В воспоминаниях Лео опять засовывал — из благодарности — в рот прожорливому Наци головку отцветшего одуванчика. Достаточно было сказать Наци: «Открой рот, получишь что-то», и он, ни о чем не спрашивая, уже разевал рот. Лео держал серый шарик одуванчика за спиной, как его бабушка половник. А Наци начинал плеваться во все стороны, точь-в-точь лама в зоологическом саду, потому что волоски одуванчика прилипали к небу.
А разве мало радостей было на заброшенной строительной площадке позади Мондштрассе. Там рос и молодой нежный щавель, и сладкие стебельки кукушкиных слезок, которых, наверно, ни один человек не знал, а ему их показал старик Клинг, когда еще не заговаривался. И медвяные цветки крапивы, и странно зеленые плоды какого-то неведомого травянистого растения, похожего на мелкий клевер и мучнистого на вкус. Если добавить к ним зеленых бобов из близлежащих садиков, недозрелого крыжовника и черного как уголь картофеля, испеченного на костре, человек может прокормиться. И не надо ему есть омерзительного бараньего рагу, которое стряпает бабушка. А на бывшей строительной площадке, пожалуй, можно и жить. В котлах или в ямах, с упорным трудом вырытых в глинистой почве во время каникул и прикрытых кусками старого толя. Правда, дольше чем полчаса Лео, а он был отнюдь не из самых рослых, в плохую погоду никогда бы не усидел в таком бункере. Там сводило руки и ноги, так что и ко всему привыкшим парнишкам становилось невмоготу. Но ведь дождь-то идет не всегда.