Все, однако, обстояло несколько иначе. Ханни начала прижиматься к Лео, движения ее сделались дерзки. Лео сказал глупо, но громко:
И что ты меня так жмешь?
Смутить Ханни было нелегко, она отвечала резко и не менее громко:
Когда тебя жмут, жми и ты, понял, но я больше не буду, ты, осел, все равно ничему не научишься.
С этими словами она оттолкнула Лео, подошла к Биви и стала смотреть, как легконогая Марилли обучает своего партнера простейшим па. Оба считали совершенно правильно:
Раз, и с другой ноги.
Они смотрели себе на ноги. Это было уже нечто. Биви остановился на мгновение и, смеясь, произнес название фильма, который шел в кино «Долина Изара».
А кто меня поцелует?
Но тут же приложил губы к «Дунайским волнам» и сыграл на этот раз уже с тремоло: «Когда, когда сирень благоухает».
Лео подошел к Марилли и холодно сказал:
Ну что, потопчемся маленько, а?
Марилли кивнула. Она откинула назад свои волосы — ветви плакучей ивы, и слегка развела руки. Лео вошел в них. Ханни уже держала Руппа меньшого в крепких тисках своих худющих рук. С Марилли дело пошло куда лучше, отметил Лео. Они скользнули в третий бельевой коридор.
Раз, и с другой ноги,— сказала Коземундова девчонка.
При «с другой ноги» она слегка подтолкнула его грудью, и Лео ощутил маленькие холмики под застиранным бумажным пуловером. Марилли, конечно, заметила, что он их ощутил, и рассмеялась. Вслед за ней рассмеялся и Лео. А Марилли сказала:
У тебя, оказывается, красивые зубы.— И еще добавила: — А ну-ка, покажи, Лео.
Лео послушно раздвинул губы, и Марилли указательным пальцем легонько стукнула по двум сомкнутым белым рядам.
Она предложила:
Попробуй-ка мои.
И обнажила юные, крепкие зубы. Лео увидел, что верхние у нее немножко находят на нижние, и дотронулся до них указательным пальцем, точь-в-точь как она, но Марилли чуть прикусила его палец и сделала удивленные глаза. Из соседнего занавешенного отделения до них донеслось шарканье ног Ханни и ее кавалера, а потом голос Ханни, с глубоким вздохом сказавшей:
Ой, беда с тобой, беда!
Марилли хихикнула и круглыми глазами посмотрела на своего партнера, по-дурацки засунувшего в рот укушенный палец. Потом она сказала, и голос у нее при этом был какой-то рассыпчатый:
У меня расстегнулась подвязка, подожди минутку, Лео.
Скрывшись за наволочкой с прошивками, она подняла юбку и трепетным голосом крикнула мальчику:
Не смотри сюда, Лео.
А он крикнул в ответ:
Я не смотрю.
Она же еще раз шепотом:
Ты, правда, не смотришь?
Нет,— заверил ее Лео,— честное слово, не смотрю.
Он и действительно не смотрел, а стоял среди белья
неподвижный и странно боязливый.
Марилли вернулась, но лицо у нее теперь было другое, немного рассеянное и обыденное.
Да ведь ты в носках,— сказал Лео в дурацком изумлении.
Ты, однако, все примечаешь,— ответила девочка. А когда Лео потянул ее танцевать, она небрежно бросила:— А, иди ты,— опустила руки и скользнула меж ночной рубашкой и махровой простыней в соседнее отделение.
Тут и Ханни сказала своему чердачному кавалеру:
Танцевать вы все равно не научитесь.
Она обхватила Марилли за талию и боком-боком протиснулась с нею в железную дверь, которую с силой захлопнула.
Сбрендила,— заметил юный капельмейстер Леер, звонко рассмеялся и засунул свой инструмент в карман серо-зеленой куртки.
Лео быстро спустился вниз, домой. Но не сразу вошел в кухню. А когда вошел, старуха, сидевшая за кружкой, сказала:
Хотела бы я знать, почему ты так подолгу торчишь на лестнице.
Лео промолчал.
Когда Лео дочитал «Мартина Идена», в голове у него все помутилось и он стал сам не свой. Биви Леер завяз на первых пятидесяти страницах «Жизни животных» Брема. Все еще шел дождь, и Лео в одиночестве отправился в библиотеку. Барышня опять была там. Сегодня на ней был белый халат с высоким воротом, завязанным сзади, совсем как у хирурга во время операции. Она сразу узнала мальчика и спросила:
Ну как, понравилось?
Словно она продала ему велосипедную передачу или жареную селедку для бабки. Но затем глаза барышни, которыми она смотрела на юношу, вдруг сделались линялыми. Сзади из-за полок сухой мужской голос позвал:
Фрейлейн Генрих, прошу вас подойти сюда наконец.
И она удалилась.
Так ее, значит, зовут фрейлейн Генрих, подумал Лео. Этот вывод ему было нетрудно сделать. «На такую стоит и деньжонок подкопить» — вспомнилось ему изречение Руппа меньшого. Тут библиотечная девица вернулась.
Итак, что мы берем сегодня? — спросила она юношу перед стойкой.
Пожалуйста, подыщите что-нибудь для меня,— сказал юноша.— Вы уж знаете, пусть это будет трудное,— добавил он, указывая глазами на «Мартина Идена».
Фрейлейн Генрих ничего не сказала, ушла на странно негнущихся ногах — казалось, это мольберт учится ходить — и вернулась с новой книгой. На белой этикетке, наклеенной на корешок и похожей на пивную марку, которую Лео часто видел на кружках завсегдатаев «Старых времен», стоял номер восемьсот три. Барышня положила книжку перед мальчиком и опять улыбнулась. У нее тоже передние зубы выдавались вперед. Не так сильно, как у супруги президента Рузвельта, множество портретов которой успел повидать Лео, но почти так, как у Марилли.
На первой странице, открытой фрейлейн Генрих, стояло название « Демиан», а над ним Герман Гессе.«Гессе»? Уж не по нему ли названа Гессштрассе в Швабинге; Лео знал ее, потому что однажды по поручению учителя Гербера ходил туда за литографией, нужной для учебных Целей...
— «Демиан»,— сказала барышня, и это прозвучало как «Дамиан» — слово, редкое в лексиконе жителей Мондштрассе, но все же настолько знакомое, что каждому было известно — оно означает «дурень».
Почему в этом помещении и в присутствии этой барышни Лео всегда так много думал и всегда такую чепуховину? Лео быстро взял «Демиана», кивнул с довольно-таки глупым видом и расписался в том месте, в которое фрейлейн ткнула своим желтым, как сыр, пальцем, наискось слева направо и вниз — однажды он несколько часов в этом упражнялся.
И теперь вышло очень недурно.
Дома он прошел в спальню, захватив из кухни табурет, придвинул его к окну и стал читать. И эта книга уже через несколько минут вконец опьянила его. А дождь все мыл, бессмысленно мыл грязные стекла окна и навевал грусть. В кухне сидела бабка и холодными пальцами отбарабанивала на столе возле пивной кружки давно забытую мелодию.
После тридцатой страницы Лео принес в спальню маленькое ручное зеркальце, висевшее в кухне с правой стороны над раковиной. Он прочитал еще несколько страниц, держа зеркальце на коленях, затем взглянул в него.
Сначала он увидел только свое лицо. А лицо Лео представляло собой изрядную мешанину. Волосы гроша ломаного не стоили, это было очевидно. Они всегда ершились, против всего на свете, как Матчи Коземунд. Не признавали щетки и расчески, пробора слева или справа и также не хотели лежать без пробора. Такие были упорные. И лоб у него был слишком низкий. Не выше губной гармошки Биви Леера, если, конечно, мерить поперек. Что касается бровей, то одна бровь была выше другой. И так далее. Собственно, у него были два лица, точь-в-точь как у стоящего на задних лапках шоколадного зайца, обе половинки которого при соединении чуть-чуть сдвинулись. Нос кривой. Слева он выше примыкал ко лбу, чем справа. И рот с одной стороны был сентиментально оттянут книзу, а с другой высокомерно приподнят. Глаза же, ну, глаза еще куда ни шло.
Правда, они всегда выглядели немного заплаканными, но мелочная торговка Эйхгейм, статная дама лет за пятьдесят, однажды, глядя в глаза маленького Кни, сказала своей покупательнице, даме лет за сорок:
Обратите внимание, какие у этого паренька грешные глаза.
Затем она отвесила Лео сахар, с походом, чтобы он мог взять себе несколько кусочков. Уши у Лео торчали. На подбородке была ямочка, как у лукавой девчонки. И подбородок был очень мягок. Даже слишком. Но странное дело: если смотреть на лицо юного Кни слева, в профиль, он был красавцем. Эта сторона у него была благородная и бездефектная.