В общем же он выглядел так, словно господь бог в наилучшем расположении духа смастерил это лицо да еще порадовался своей работе. Но затем создатель, видимо, передал свой инструмент одному из стоявших без дела ангелов; возможно, при этом он сказал:
Эй, ты, доделай-ка голову, у меня сейчас есть дело поважнее.
Ангел же, стоявший поблизости, в прошлой жизни явно был не ваятелем, а разве что нижнебаварским каптенармусом, который всегда кричал: «Сойдет!»
Вот он и испортил Лео.
И цена Лео стала девяносто девять пфеннигов, до целой марки ему никогда бы не удалось дорасти.
Лео долго смотрел на свою голову и потом медленно вылез из зеркала — так вылезают из одежи. В маленьком поблескивавшем окошке, которое выходило в никуда, осталась только личина. Теперь их опять было трое. Лео это знал наверняка. Один в зеркале, один, который сейчас разговаривал и, верно, стоял за зеркалом, и, наконец, тот, кто смотрелся в зеркало. Ведь и он должен был быть здесь.
Эй, ты,— сказал этот третий отражению в зеркале,— видно, совсем спятил.
А тот, в серебряном оконце, улыбнулся и заметил:
Может быть, я тоже черт, потому что как же иначе?
С таким лицом куда тебе, посмотри-ка на свою правую сторону, с души воротит.
И юноша в блестящей рамке повернул голову направо и увидел жалостно вытянутое лицо с кривым носом и слезливым взглядом, как у пса, который скулит.
«Ох, ты, Фаллада над вратами»,— сказал дряблый, подхалимский рот.
Голова повернулась другой стороною, и из оконца глянул римский герой Бен Гур, холодный, мужественный, заоблачный.
— Скажи, ты видел его лежащим здесь,— произнес холодный, как драгоценный камень, рот.
Тут мальчик толкнул зеркало, и оно упало с табурета. Но не разбилось. Смертельно усталый, Лео прошел в кухню и повесил его на гвоздь над раковиной.
Затем он съел клинообразную коврижку на искусственном меду. Он не заметил, что посолил ее, словно это был хлеб со свиным салом.
На лугах Изара трава стояла так высоко, что лежащий человек совсем исчезал в ней. Лео лежал в траве. На нем были гольфы с модным рисунком. Брат его матери, Конрад, которого он не знал, прислал их ему в коробке из-под стирального порошка. Этот дядя Конрад время от времени присылал что-нибудь в старых коробках, свитер, к примеру, а раз даже черную, вышедшую из моды велюровую шляпу. Лео надел ее на конфирмацию. Шляпа была слишком велика, но с запихнутыми в нее тремя жгутами из газеты вполне сгодилась для мальчика, у которого ничего нет.
Новые гольфы спереди выглядели прямо-таки великолепно. Но сзади были заплатаны совсем другой материей. Поэтому Лео, стоя вечером с другими мальчиками на углу своего дома, всегда прислонялся к стене. И ждал, пока совсем стемнеет, чтобы пойти домой. Другие шли впереди, он — последним. Да и вообще у него выработалась недюжинная сноровка в скрывании заплат на заду. Но все же его друзья обнаружили это позорное рукоделие и потихоньку посмеивались, когда Лео пытался сманеврировать так, чтобы его не видели сзади. А он смотрел на них сердито и вызывающе.
Конечно, и Марилли Коземунд уже приметила его позорное пятно. Лео знал, что иногда все зависит от того, не осталась ли после еды крошка в углу рта и хорошо ли вычищен нос.
Когда снег ложится на ветку, все больше и больше снегу, ветка обламывается. Значит, одна крохотная снежинка должна стать последней и решающей для того, чтобы обломилась ветка. И выходит, что почти все зависит от таких малюсеньких факторов, как слишком тесные башмаки, не вовремя появившаяся потребность облегчиться, от того, пахнешь ли ты луком, который был в салате, или не споткнулся ли ты по-дурацки о булыжник на мостовой. Нет, наверно, от вещей еще более ничтожных.
Но эти размышления могли завести в лес, из которого не выбраться. И путаница в голове возникала такая, словно ты размышляешь о вечности. Ему вспомнился пример, однажды приведенный учителем закона божия: если воробей каждое тысячелетие только раз будет проводить язычком по клювику и в конце концов сточит свой язычок, вот тогда и пройдет первая секунда вечности.
Да, недурно было бы разок заглянуть в эту самую вечность, что, собственно, там делается? Здорово, если б можно было ступить туда хоть одной ногой, только на пробу, и тут же назад.
Лео осторожно пригнул средний палец правой руки к большому, приблизил эту органическую катапульту к лунно-желтой осе, сновавшей по краю черного переплета «Демиана», и ногтем дал ей такого щелчка, что она взлетела и без памяти опустилась в зеленые травяные джунгли.
На хлюпающем дамском велосипеде мимо пронеслась девушка. Седло было для нее слишком высоко. Девушка посмотрела вниз, на лужайку, и кивнула. При этом руль выскользнул у нее из рук, переднее колесо встало поперек, девушка соскочила. Как раз вовремя, чтобы не упасть. Смеясь, отпрыгнуло дитя от падающего велосипеда. Одна педаль продолжала крутиться и жужжала. Красные волосы девушки упали наперед и едва не коснулись ее колен, когда она нагнулась, чтобы поднять велосипед.
Это была Марилли.
Лео хотел вскочить на ноги, но вспомнил о своих заплатанных штанах. Марилли же подошла к нему и, кладя велосипед в траву, сказала:
Вот старая кляча!
Сбросил тебя? — сказал Лео.
Ах, с такой клячей лучше не связываться,— отвечала Марилли. И уселась рядом с Лео на траве.
Что ты такое читаешь?
Книжку и все.
А про что?
Да, собственно, ни про что,— пренебрежительно сказал Лео.
А может, про любовь? — улыбнулась юная Коземунд.— Наверно, про любовь!
Она быстро взяла у него книгу и стала листать в ней, но не нашла места про любовь и положила ее обратно на траву.
Лео сорвал длинную травинку и зажал в зубах. Потоки он сказал:
А разве ты что-нибудь знаешь про любовь? Насмешила, ей-богу!
Поди ты, задавака несчастный, — отрезала Марилли.
Затем как-то странно посмотрела на Лео, который лежал опершись на локти и языком двигал травинку во рту, и быстро сказала:
Вы все трусы.
Что? — переспросил Лео.
Все вы трусы,— повторила Марилли.
Кто все-то?
Ваш брат и ты тоже, боишься с места сдвинуться.
Насмешила, ей-богу! — повторил Лео. Но голова у него пошла кругом, и он от смущенья проглотил слюну.
Ну вот посмотрим,— стояла на своем Марилли.
Я... боюсь с места?..
Да!
Вот я тебе сейчас покажу.
Давай, показывай!
Лео приподнялся и сунул правую руку в вырез линялого платьица Марилли. Торопливо, смертельно испуганный своей отвагой. Девочка не вздрогнула, не шелохнулась, она, казалось, не дышала. Ощутив тепло ее нежного худенького тела, Лео с такой быстротой вытащил руку, что локтем слегка стукнул Марилли по носу, и тогда он, смущаясь, сказал:
Вот тебе, пожалуйста!
Марилли схватилась за нос, который не болел, а Лео еще раз также глупо заметил:
Сама виновата, зачем говорила, что я трус?
Гм, гм,— пробурчала Марилли.
Ты обиделась? — спросил Лео.
Увалень,— ответила девочка.
Затем она на миг прижалась своей солнцем нагретой щекой к уху Лео, вскочила и взялась за руль велосипеда.
Ну что, трус я? — торжествующе спросил мальчонка, не подымаясь с места.
Немножко, пожалуй, да,— ответила девочка, смотря вниз на него странно блестящими глазами, и вдруг, гром среди ясного неба, сказала: — Скорей всего я расскажу твоей бабушке, что ты сделал.
Лео обалдел.
Бабушке? Моей бабушке? — дважды повторил он. Ему стало жутко.
Марилли отвела велосипед на дорожку и вскочила на него. Обескураженный Лео видел, как она два раза продвинула седло между ног, прежде чем правильно усесться. А проехав метров десять, улыбнулась и кивнула ему. Да что ж это такое значило? Сначала хочет бабушке сказать, а потом кивает? Лео встал и огляделся (из-за штанов), нет ли кого-нибудь за ним. И, держа книгу под мышкой, понуро поплелся на Мондштрассе. Собака подбежала к нему, положила у его ног темный камень, еще весь мокрый от ее языка, и умоляюще на него посмотрела. Лео наподдал камень ногой, и пес стрелой помчался за ним. И еще и еще раз. Покуда кто-то не крикнул: