— Фрида, я думал, что ты сегодня работаешь.
— Я отпросилась у мадам на полдня.
— Ты хочешь пройти в дом?
— Не беспокойся, милый. Я увижу мать после.
Темное, красивое лицо мягко смотрело на него из-под шляпы, которая уже три сезона как вышла из моды и поэтому была выброшена хозяйкой. Она улыбнулась всем вокруг.
— Добрый день, сестрица, — сказал дядя Бен и попытался отвесить ей церемонный поклон, хотя это было и нелегко в жилетке, перетянувшей ему живот. — Печальный час, печальный час.
Он уже выпил стаканчик-другой перед тем, как прийти сюда, и его обычно горестные глаза, казалось, утонули в море отчаяния.
— Я бы хотел, чтобы все это уже кончилось, — сказал Чарли спокойно. Он посмотрел на небо и нахмурился.
— Чарли, — мягко упрекнула его Фрида, — ведь это твой отец.
— Я ничего не могу поделать, — ответил Чарли. Он лукаво улыбнулся Фриде, при ней ему было уже не так тошно. — Я приду сегодня вечером снова, хорошо?
— Фу, Чарли. Ты не должен сейчас говорить об этом.
— Ах, Фрида, Фрида.
— Смотри, люди выходят.
Из дома на двор высыпала толпа людей.
— Подожди здесь, не уходи, — сказал Чарли Фриде.
Он кивнул Ронни и Альфреду, и они вошли в дом. Он, Ронни, Альфред и дядя Бен должны были нести гроб. Протащить гроб в тесные двери им помогли еще двое мужчин. В соответствии с выплаченной папашей Паулсом страховкой похороны, как объяснил агент похоронного бюро мистер Сэмпи, устраивались на двадцать фунтов: катафалк, автомобиль для членов семьи и потом, конечно, гроб.
— Чтоб на нем было его имя, — сказала тихонько мать. — Отец хотел хороший гроб с серебряными ручками и чтобы имя было на серебряной пластинке.
И вот был гроб со сверкающей отделкой, а позади засуетилась, задвигалась толпа. Многие несли венки и букеты цветов. Некоторые женщины плакали, но глаза матери были сухие, суровые под черной накидкой и черной вдовьей повязкой. Толпа заполнила переулок, ступали прямо в залитые водой колеи, и хмурый серый балдахин неба навис над процессией. Гроб установили на катафалк и усыпали цветами. Шофер большого черного автомобиля открыл дверцы.
— Садись сзади, ма, — сказал Чарли. — Каролина и Йорни сядут с тобой. Миссис Нзуба тоже поедет?
— Нет, — ответила мать, влезая в машину. — Она сказала, что останется присмотреть за домом.
— Вот удача, — почти про себя пробормотал Чарли. — Одной этой женщине потребовался бы целый автомобиль. А из тяжеловесов у нас уже есть Каролина.
— Ш-ш, — сказала мать. — Нашел время шутить.
Каролина и Йорни уселись рядом с матерью. Оба плакали, Каролина выглядела уродливой, какой-то нелепой.
— Пусть дядя Бен сядет впереди, — сказала мать. — А ты сядешь?
— Я пойду пешком, с остальными, — ответил Чарли.
— Я тоже пойду, — сказал дядя Бен. — Мужчины могут пойти пешком, я так полагаю.
— Ведь есть еще место, — сказала мать. — Тогда пусть впереди сядет Фрида. Позови ее.
Слова матери обдали Чарли теплом, это значило, что Фрида принята. Он улыбнулся ей, помогая влезть в машину, и тихонько подмигнул, но она мрачно смотрела прямо перед собой, как того требовала торжественная минута.
— Осторожно, пальцы, — сказал шофер и захлопнул дверцы.
Катафалк двинулся, медленно переваливаясь с кочки на кочку по глинистой дороге, а позади громыхала машина. Чарли и другие члены семьи шли за автомобилем, а еще дальше следом за ними потянулась остальная процессия. Все небо от края до края было одна лохматая тяжелая туча.
Кортеж медленно пробирался среди ветхих хижин, мимо молчаливых зрителей по сторонам и выехал наконец на разбитую улицу, которая вела в городское предместье. Шаги зашаркали по разбитой, но твердой мостовой.
Возглавлял шествие, шагая впереди катафалка, мистер Сэмпи, агент похоронного бюро. Это был маленький, коричневый, с шишковатым черепом человечек, похожий на земляной орех. Сам по себе он был веселым и жизнерадостным, однако сейчас, при исполнении служебных обязанностей, он медленно шел, как подобает служителю смерти, с видом скорбным, профессиональным жестом заложив руки за спину; и, видно, гордился своими мешковатыми брюками в полоску и старым, выутюженным фраком, составлявшим всю его униформу.
Рядом с ним шел брат Бомбата. Мелкокурчавый и черный, как жук, он шествовал с важностью, приличествующей его профессии, прижимая под мышкой растрепанную Библию, ноздри его раздувались, лицо было вытянутое, хмурое, ни дать ни взять престарелая лошадь в белом целлулоидном воротничке.
Процессия вступила на улицы предместья.