— Мы пятнадцать убили. Ты шестнадцатый. Ещё кто-то остался? — снова пододвинул Пожарский шомпол к огню.
— Нет. Все были туточки.
— И Медведь?
— Он от стрелы, считай, одним из первых полёг, — неотрывно глядя на раскаляющийся конец прута, затараторил бывший стрелец.
— Где у вас лагерь?
— Тут, недалече, с версту будет, на полдень. — Тать мотнул головой, показывая направление.
— И в лагере никого нет? — Прут снова переместился к причиндалам.
— Только бабка Сидориха, и всё, вот те крест! — Пленный сделал попытку перекреститься, дёрнулся, но Иван держал его за правую руку крепко.
— Кто такая?
— Травница. Мы её в одной деревне от попа отбили. Сжечь он её хотел, говорил, что колдунья.
— Ясно. Казна где зарыта? Или скажешь, что не знаешь? — Прут вплотную приблизился к причинному месту, даже ногу задел.
Пленный выгнулся назад и заверещал:
— Знаю, знаю. Я подсмотрел. Покажу. Христом Богом клянусь, всё покажу! — Слёзы ручьями катились из глаз, а у костра запахло дерьмом. Обделался бандюга с перепугу.
— Унесите его быстро отсюда, — поморщился княжич. — Да смотрите за ним хорошенько. Головой за него отвечаете. Стоп. Далеко отсюда до Нижнего Новгорода? — остановил стрельцов Пожарский.
— Ну, до своротки на Балахну два дня и оттуда ещё день, почитай, — путаясь в спущенных штанах, пытался подниматься и подобострастно кланяться одновременно пленный.
— Вот как? Вот что, ребята, вы его в ручей, что с другой стороны дороги пробегает, суньте, пусть обмоется, но руки не развязывайте: такой источник знаний мне нужен целым и не вонючим к завтрему, — без тени улыбки погрозил Ивану Пырьеву пальцем Пётр.
Утром княжич с двумя десятниками и пленным на ляшских огромных конях уехали в лес. За кладом разбойничьим, понял Иван. Вернулись те часа через два, огромный лагерь уже проснулся и позавтракал, кони были запряжены в телеги. На всех четырёх конях были перекинуты поперёк мешки с добычей, коней вели в поводу, до того, видно, тяжёлой была ноша. Только на одном сидела пожилая уже женщина с большущей корзиной в руках.
Свалили мешки под мелодичный звон металла в одну из телег и, не мешкая, тронулись в путь. Иван за подробностями не лез: захочет десятник, сам скажет.
С убитыми разбойниками поступили, как и в прошлый раз: раздели, сорвали нательные кресты, у кого были, и набросали кучей у дороги. «Другим на острастку», — так объяснил свои действия Пожарский. Лишь одна монашка пискнула что-то про христианские обычаи.
— Они не христиане! — отрубил княжич. — Вон, на них даже крестов нет! — И спокойно поехал дальше.
Иван стал всё сильнее бояться этого юнца. Что будет, если он узнает, кто его пытался отравить? Сейчас стрелец ехал в авангарде длиннющего обоза как раз стремя в стремя с Пожарским.
— Знаешь, Иван, что я думаю… — начал было Пётр.
И Пырьев не выдержал:
— Не вели казнить, князь-батюшка! Я тебе яду подсыпал по наущению Тимофея Ракитного, сына боярского боярина Колтовского. Бес попутал. Всё что хошь для тебя сделаю, хоть и самого Колтовского порешу. Рабом тебе преданнейшим буду.
— Ну и ладно, — широко улыбнулся отрок Ивану, — потом сочтёмся.
Событие семнадцатое
Никита Иванович Пушкин, балахнинский воевода, сидел в своём дому и переписывал отчёт государеву дьяку в Нижний Новгород о сборе пятины с купцов своего уезда. Собрано было сполна, торговлишка с Казанью и самим Нижним в последнее время оживилась. Балахна хоть и не большой городок, но десяток торговых людишек имелся. Один же, купчина Тихон Замятин, и вовсе был первостатейный, имел две ладьи и хаживал и в Астрахань, и в Кострому, и в Казань. Собрано было сто семьдесят рублёв, о чем сейчас Никита Иванович и диктовал уездному писарю Агафону Лукину.
Это наипервейшее дело вдруг было прервано неожиданно появившимся подьячим Замятием Симановым.
— Никита Иванович, к заставе подошёл огромный обоз, одних лошадей сотни полторы, да телег несколько десятков, да людишек без счёта.
Событие для тихой и захолустной Балахны было неординарное. Пушкин оправил кафтан и поинтересовался:
— Кто такие? Откуда вести?
— Сынишка стрельца Захарьина прибежал от заставы, — пояснил источник новости Симанов.
— Вели стрельцов поднять, и коня мне пусть седлают. — Воевода вышел в другую горницу и, взяв саблю в дорогих ножнах, добытую у ляха в битве у Тушина, вышел на крыльцо.
Коня уже седлали, весь двор пришёл в движение, новость передавалась со скоростью летящей птицы. Лично проверив подпругу, Никита Иванович с помощью конюха взгромоздился в седло. Годы… А ведь, бывало, и без стремени взмывал на коня.