***
Гретхен сидела на полу перед мутным зеркалом, забаррикадировавшись в своей комнате, и, обняв себя за плечи, раздирала ногтями кожу. Берг день ото дня становился все страшнее и непредсказуемее. Сначала он лишил ее дневного заработка за злополучные бежевые трусы. Потом на время своего отъезда отдал ее одному из руководителей AGFA, оформив командировку.
Впрочем, тип из AGFA оказался не таким и ужасным: он даже сводил её в Мюнхенскую оперу, кормил в хороших кафе, много рассказывал о работе и показывал фотокарточки семьи: у него были две очаровательные дочки школьного возраста. Он почти не делал ей больно, говорил ласковые слова, иногда целовал и щепетильно пользовался резиновыми изделиями. Правда отчего-то Гретхен временами, глядя на его сосредоточенное на монотонном процессе лицо, представляла себе бывшего начальника и гадала — каков он? И склонялась к мнению, что уж точно не такой жестокий и грубый, как Берг. Или Ева права, и она просто идеализировала этого монстра?
Возвращение директора принесло девушке панический страх беременности и новую боль. Дни тянулись серой чередой с грязно-кровавыми всполохами боли, стыда и унижения. Когда Гретхен посмела заикнуться о своем страхе и озвучить просьбу о том, чтобы Освальд все же принимал меры предосторожности, мужчина пришел в ярость. Ярость Берга не проявлялась в крике и бурном проявлении эмоций — напротив, он становился холоден, молчалив, замкнут и ещё более жесток. Хотя на этот раз, похоже, его хваленая выдержка ему изменила, потому что он попросту приказал ей раздеться догола и со всей силы отходил подтяжками с расчетом, чтобы под одеждой не было видно следов. Впервые в тот день директор изменил себе и излил липкое и густое семя не внутрь неё, а на её тело, после чего швырнул в девушку скомканную одежду и дал минуту на приведение себя в порядок после чего вытолкал прочь в одном чулке и криво застегнутом платье — Берг прекрасно знал, что в этот час в приёмной никого не было и быть не могло.
Еле дойдя до дома от боли в истерзанном теле, она закрылась в своей комнате и бессильно опустилась на пол. Девушке было непонятно, то ли само по себе зеркало такое мутное, то ли она утратила возможность четко видеть этот мир, а может, сам мир стал тусклым и расплывчатым? У Гретхен кружилась голова, её тошнило — от произошедшего, от боли, от осознания собственной гадкости и низости. В те мгновения, когда острые ногти впивались в тонкую кожу, она чувствовала себя живой, но это проходило слишком, слишком быстро.
Ей нестерпимо хотелось увидеть Еву, уткнуться в ее теплое плечо, пахнущее можжевельником и немного табаком, и разрыдаться, выплеснуть всю боль, всю обиду, всю оставленную в ней Бергом грязь и скверну. Но это означало прикоснуться к недосягаемой нравственности подруги с риском быть отвергнутой — негоже святым представать перед миром в компании блудниц. Поэтому Гретхен старалась не пересекаться с такой кристально чистой Евой, чтобы не бросить на неё тень и чтобы лишний раз не осознавать собственную порочность.
========== Глава 25: Discipulus est prioris posterior dies/Следующий день — ученик предыдущего ==========
It came up screaming from the ashes of the grave
To make this world a battlefield
It’s got a voice that steals the courage from the brave
And leaves a scar that will not heal
Unholy alliance
Scorpions «Unholy Alliance»
Анна выбралась из-под руки уснувшего Исаака и, накинув его рубашку, направилась на балкон. После страстно проведенной ночи сигарета настраивала на рабочий лад, сон как рукой сняло. У её любовника появились новые друзья — это настораживало. Как знать, на кого они работают? В её ситуации утечка информации была недопустима. Тем более об этих самых друзьях говорил Хаусхоффер.
Женщина не верила в эти россказни про другой мир. Возможно, конечно, было нечто, не исследованное учёными, но это, на её взгляд, никак не могло быть связано с религией и прочей антиматериалистической паранормальщиной. Право слово — смешно, взрослые образованные люди, а верят в шизофренический бред госпожи Блаватской? По её мнению выходило, что-либо эти представители буржуазной интеллигенции попросту недостаточно умны, либо Шамбала — это какой-то эвфемизм. Или очередное тайное общество.
Анна никак не могла взять в толк, существовала ли та самая бомба или это всё было придумано исключительно как система «пароль-отзыв» вкупе с качественным фотомонтажем. Ей всё больше казалось, что оружия не существует, но Центр упрямо утверждал обратное. И Исаак тоже демонстрировал явную убеждённость в наличии бомбы. Анна смотрела в ночное небо и не могла отделаться от ощущения, что она, уже порядком измученная, преодолевает километр пути за километром ради миража. И в этом отношении ей отчасти импонировал Кимблер. Несмотря на то, что перед химиком она испытывала какой-то абсолютно иррациональный страх, к которому примешивалось отвращение, не признать, что-то, что он говорил — разумно, ей не удавалось.
Теперь Исаак воодушевлён новым знакомством с этими самыми братьями, о которых по косвенным рассказам у Анны сложилось впечатление, что они либо хитрые шпионы, либо очередные вырвавшиеся на волю без санкции психиатров обитатели желтого дома. Это предстояло выяснить, тем паче, она и Исаак были приглашены к ним в гости на грядущей неделе. А примерно тогда как раз вернётся Хаусхоффер.
Об отъезде Хаусхоффера женщина не знала почти ничего, кроме того, что его шведский приятель привез в Мюнхен каких-то восточных гостей. Введение иностранцев усложняло и без того становившуюся все более рискованной игру. А всеобщее помешательство на всех этих вратах, иных мирах и несуществующих бомбах больше и больше походило на уже порядком истаскавшиеся приёмы отвлечения внимания. Анна исправно играла свою роль, но всё острее чувствовала себя выкинутой за пределы арены, на которой происходили действительно значимые события.
Было ещё кое-что: хотя Анна была на прекрасном счету в Центре, как правило, ей выдавалась роль глупой истеричной блондинки — словно женщина не может играть роль позначительнее! Но нет — вне зависимости от умственных и актёрских данных, ей было отведено одно-единственное амплуа, порядком набившее оскомину. Чем дальше, тем больше разведчицу не устраивало такое положение вещей.
Вернувшись в комнату, она задержала взгляд на лице спящего Исаака. Во сне он казался неожиданно открытым и беззащитным, так не похожим на самого себя. С каждым днём Анна понимала неотвратимость момента, когда она просто исчезнет и оборвет все связи с ним, и с каждым днём это осознание давалось ей всё сложнее. То, что начиналось как производственная необходимость вкупе с желанием совместить приятное с полезным, обрастало новыми нюансами, засасывало в пучину привязанности — поначалу незаметно, а теперь всё стремительнее и стремительнее. Поэтому ей оставалось жить сегодняшним днём, а прямо сейчас — сегодняшней ночью. Она пробралась обратно в постель, вползая в в кольцо теплых рук Исаака и, уткнувшись носом в его плечо, отдалась во власть Морфея.
***
Ульрих сидел в доме матери в Мюнхене прямо на холщовом чехле, надетом на кресло. Передвигаться самостоятельно у него получалось с невероятным трудом — нога в гипсе и два неудобнейших казённых костыля делали своё чёрное дело. Но перспектива попасть после излечения в участок мальчишку не вдохновляла, так же, как и возможность три-четыре недели проваляться на больничной койке, поэтому он возблагодарил бога, что наивные эскулапы положили его в палату на первом этаже. До Мюнхена он добирался почти целую неделю, хотя ему и повезло присоединиться к престарелому бюргеру, ехавшему к внукам на исключительной новой машине Карла Бенца, подаренной всё теми же внуками. Дедуля постоянно останавливался, отклонялся от маршрута, много болтал — но зато кормил юношу и даже оставил ему на всякий случай свой номер телефона и номер телефона, как он выразился, отличного врача. Велел звонить не стесняясь, главное — сказать, что он от херра Вильгельма Зауриха. Ульрих горячо поблагодарил старого господина за подмогу, но, несмотря на сложности с передвижением, адреса не назвал и предпочёл пару кварталов доковылять самостоятельно.