***
Свен Гедин снова ехал в поезде со своим — уже, к сожалению, одним — подопечным. То ли смерть Норбу так повлияла на его брата, то ли европейская просвещенная публика, но Чунта загорелся неутолимой жаждой познания. Гедин, крайне тепло относившийся к покойному тибетцу, с энтузиазмом воспринял желание седого юноши, пока не оправившегося от боли потери, пойти по стопам Норбу, прежнего протеже учёного.
Швед не знал, что сны, мучавшие Чунту, теперь возвращались еженощно; тибетцу же казалось, что по ночам он проживает другую жизнь. И эта жизнь уже перестала быть для него чужой. Он привык к пейзажам мира из снов, привык к людям, с которыми его альтер-эго проходило через все перипетии, уготованные — ему? им? — ироничной Судьбой. Тибетцу казалось, что он не просто наблюдал — что он влиял на решения, которые принимал его близнец там, в странном измерении, наполненном тем, что здешним людям кажется чудесами. Порой создавалось впечатление, что он сходит с ума, и его душу принимал в леденящие объятия липкий страх: что, если тот, кто был по ту сторону, на изнанке мира, — тоже влиял на него? Что, если его, Чунты, решения продиктованы его двойником с почти таким же шрамом, татуированной правой рукой и красными глазами?
Понятное дело, что обращаться с этим вопросом к врачам было чистой воды самоубийством. Но Чунта чувствовал все большую и большую необходимость разобраться с записями брата, словно они несли в себе не только пользу для всего мира — а в этом он был уверен, — но и ответы на его вопросы, объяснение его снов, его двойной жизни. Отчаявшись самостоятельно найти кого-то компетентного в чужой стране, тибетец обратился к Гедину. Тот тут же подхватил идеи Чунты и связался с самыми разными учёными, для начала в Швеции, куда они теперь и ехали. Стук колёс напоминал вчерашнему монаху о той ночи, когда они ехали в Европу, полные надежд и питающие множество иллюзий, ещё не знающие, что жизнь одного там оборвётся навсегда, а второго — переменится безвозвратно. И этот самый второй теперь гадал — будет ли эта ночь настолько же поворотной в его несуразной жизни - или несуразных жизнях.
***
Кимбли потёр руками глаза — все же двухчасовой сон в машине не слишком устраивал бывшего алхимика. За время нахождения в Мюнхене он привык к комфорту, который бы с радостью променял на добрую войну и алхимию. Но быть лишённым всего этого, и ещё и не иметь возможности нормально поспать, принять утренний душ и побриться, надеть свежую рубашку и выпить крепкий кофе — увольте.
В тюрьме Аместриса его душу согревал философский камень, позволявший делать ставки и ждать. Здесь же он наконец-то узнал, как Элрикам удалось открыть Врата. Пусть вопросов оставалось пока немало, но это было уже что-то. Однако Зольфа смущала необходимость человеческого преобразования. Одно дело — беготня наперегонки со смертью и ставка ва-банк на войне — жизнь она и есть жизнь, какая разница, чья? — и совершенно другое — алхимическое преобразование. Разве годная цена — искалеченное безвозвратно тело в лучшем случае, а то и смерть, — за мираж? За то, что обречено на небытие изначально? Но, похоже, все-таки была лазейка — достаточное число человеческих жертв. И самое главное — преобразование гомункула.
========== Глава 32: Fortuna usu dat multa, mancipio nihil/Судьба многое даёт в пользование, ничего в собственность ==========
Puppenjunge, komm’ doch mal mit
Ich zeig’ dir mein Versteck
Puppenjunge, spielst du mit mir
Danach schmeiß’ ich dich weg
Puppenjunge
Herz und Lunge
Kopf und Bein
Ich koch’ dich ein
Milz und Bregen
Welch ein Segen
Junges Blut
Du schmeckst so gut
In der Ecke steht ein Sack mit menschlichen Gebeinen
Schädel stehen aufgereiht und können nicht mehr weinen
Ost+Front «Puppenjunge»
Ласт выскользнула из дома во влажную дымку неожиданно холодного утра, плотнее запахивая плащ. Ей кое-как удалось отвертеться от Марии и ее волшебного завтрака, не говоря об отсутствии Зольфа, — картина с полицией и сердечными каплями все ещё пугала её своей неотвратимостью и масштабами. У Леонор Шварц был сегодня выходной, который она изначально планировала посвятить учебе и праздности, но вышло все иначе. Как гомункул, она хотя и нуждалась в этом мире во сне и пище, ее потребность была несравнима с человеческой. И, быть может, она и предпочла бы забыться сном этой ночью, но не удалось.
Увидев красную «семерку» около здания, где работал Зольф, Ласт ощутила облегчение, сменившееся тревогой — что, если автомобиль стоял здесь со вчерашнего дня? Она, тряхнув головой, направилась внутрь.
Берта, прищурив глаза, посмотрела на утреннюю визитёршу — что-то серьёзное или личный разлад? Начальник сегодня, впрочем, сух как обычно, разве что темные круги под глазами да синева на подбородке, столь нехарактерная для Кимблера, выдавали намётанному глазу умудрённой жены и матери добропорядочного семейства, что не все ладно. «А тут прямо с утра, к началу рабочего дня явилась, — думала старшая машинистка. — Красавица, конечно, но наверняка стерва. Как пить дать стерва».
Кимбли, узнав от Берты о посетительнице, нахмурился и велел подождать, сославшись на срочную проверку инструкций, чем ещё больше утвердил женщину в ее догадках.
Зольф не хотел сейчас видеть Ласт — слишком многое предстояло обдумать. Врата были близко — рукой подать, но его цель требовала точного расчета, и он, впрочем, как и всегда, не имел права на ошибку. Мысли о гомункуле — а её близость тем более — отчего-то мешали ему, лишали трезвости ума, переводя всё в какую-то низменную эмоциональную плоскость. Алхимик был прекрасным знатоком человеческих душ — чужих, был прекрасным манипулятором, но природа его сообщницы всё же была иной.
Ласт мило беседовала с Бертой и Йоханной о ранней в этом году весне, неожиданно стылом утре сегодняшнего дня, хотя, казалось бы, расцветающий апрель уже вот-вот должен уступить права тёплому и немного дождливому маю, а после и вовсе дала рекомендацию на проверенного добросовестного сапожника, когда дверь в кабинет Зольфа открылась.
— Фройляйн Шварц, прошу, проходите.
Голос Кимбли был абсолютно бесстрастен, и, закрывая дверь за своей невестой, он даже не посмотрел в ее сторону.
— Зольф, ты в порядке? — она тщетно пыталась поймать его взгляд, пока он перебирал рабочие папки и бумаги. — Я думала, что-то случилось… Ты не ночевал дома… Хорошо, что мне удалось скрыть это от Марии…
Он поджал губы — это и правда было не слишком хорошо. Уж очень многим он был обязан этим людям, и их совершенно не должны касаться его внутренние дела. Эти самые дела заставляли бывшего алхимика всё больше злиться на самого себя — он не имел права на слабость. А происходящее отчего-то делало его уязвимым.
— Ничего не случилось, — холодно проговорил он, не отвлекаясь от дел.
Ласт нахмурилась — ей были не знакомы тонкости человеческой души. Не знай она Зольфа всё это время, решила бы, что все и правда в порядке, но что-то непонятное внутри неё говорило об обратном.
— Мог хотя бы позвонить, — она скрестила руки на груди.
— Я обязан отчитываться? — правая бровь поползла вверх. — Мне казалось, мы просто сообщники, преследующие одну цель.
Леонор подобралась — она не раз слышала подобное от Зольфа по содержанию, но не по форме. И он никогда не воспринимал её заботу как попытку нарушения свободы, более того — у них всегда подобное было обоюдным. Взаимопомощь, взаимопонимание, взаимная полезность: от интеллектуальной и политической области — до интимной.
— Я не могу волноваться о сохранности своего сообщника?
Зольф раздражённо отметил про себя слабость собственной аргументации — лично он бы в случае подобного ответа, как минимум, не стал бы вести дела со столь ненадежным союзником.