— Знаю, — во взгляде, обращенном на Милонегу была смесь удивления и настороженности.
— Спой мне ее.
Альгидрас растерянно оглянулся на княжича, а я передумала уходить.
— Это старая хванская песня, — пояснила мне Милонега. — Когда Миролюбушка оправлялся от раны, в ту пору… к нему приходил старый хванец. Тот самый, что сказал твоему отцу, где искать Миролюба. Любим против был, да тот тайком приходил. Поутру рано.
Я невольно поежилась и посмотрела на Миролюба. Тот глядел на мать со смесью жалости и тревоги.
— Помнишь, сынок?
Тревога Миролюба передалась и мне. Милонега в этот момент выглядела так, словно не понимала, где она и с кем. На ее щеках заблестели слезы, и я вдруг осознала, что она сейчас мысленно в том страшном времени, когда искалеченный ребенок боролся за жизнь после плена. Был ли тот хванец вообще? Не плод ли он ее больной фантазии?
— Ихе мила больнак, — тихо запела Милонега.
Миролюб выразительно посмотрел на Альгидраса, словно призывая подыграть, а сам шагнул к матери и легонько обнял ее за плечи.
— Позволь, я отведу тебя, — ласково произнес он, заглядывая в лицо Милонеге.
— Ихе мила больнак, ише мелако терна, — пропела Милонега.
Я вздрогнула, когда эту странную песнь подхватил негромкий голос Альгидраса.
Он шагнул к Милонеге и дотронулся до ее локтя, продолжая негромко напевать. Песня вправду была похожа на колыбельную. Милонега закрыла глаза и улыбнулась, по ее щекам катились слезы. В комнату заглянула пожилая женщина и, нахмурившись, покачала головой. Потом на ее лице появилась ласковая улыбка, и она уверенно подошла к Милонеге, оттеснив и княжича, и Альгидраса:
— Пойдем, девочка моя. Дождь сегодня ишь как разошелся. В дождь всегда кручинишься. Пройдет. Идем, дитятко. Идем.
Милонега послушно вышла за причитающей женщиной. Мы остались втроем, разглядывая закрывшуюся дверь. Неловкость повисла в воздухе.
— Что это за песнь? — вдруг спросил Миролюб, повернувшись к Альгидрасу.
— О старом корабле, — откликнулся тот, все еще не отрывая взгляда от двери.
— Спой.
Я ожидала, что Альгидрас рассмеется или скажет, что Миролюб не в своем уме, однако он запел, по-прежнему глядя на дверь.
Все-таки хванский язык сам по себе был музыкой. А уж когда он звучал вот так — нежно, негромко, его можно было слушать вечно. А еще голос Альгидраса, который в обычной речи всегда звучал чуть сипло, точно сорвано, в песне казался ниже и глубже. И совсем не подходил девятнадцатилетнему мальчику. Я закрыла глаза и почувствовала, как горло перехватывает и дыхание сбивается. На глаза навернулись слезы, и я с удивлением поняла, что еле удерживаюсь от того, чтобы не разрыдаться. А ведь до этого я никогда не плакала от музыки. Да и не было тут никакой музыки, просто вполголоса напетая песня на незнакомом языке. А потом я вдруг осознала, что это не моя тоска — Альгидраса.
— Я слышал эту песню, — глухо произнес Миролюб. Он тоже стоял с закрытыми глазами. — Только без слов.
Альгидрас пожал плечами и тряхнул головой, словно отгоняя оцепенение.
— О чем в ней?.. — спросила я, и мой голос сорвался.
— Старый корабль сел на мель. Много лет назад. Его команды больше нет, но он помнит голоса людей, запах смолы, крики морских птиц. А в прилив ветер зовет его выйти в море: сбросить песок, поднять сломанную мачту. Потому что корабль должен погибать в штормах и идти ко дну, а не лежать на берегу.
Я сглотнула и, повинуясь какому-то глупому детскому порыву, шагнула к Альгидрасу и заглянула в его лицо:
— Он сможет вернуться в море?
— Со сломанной мачтой? С пробоиной? — скептически спросил Миролюб.
Альгидрас же посмотрел на меня и вдруг серьезно ответил:
— Я в детстве верил, что сможет. И с пробоиной, и со сломанной мачтой.
Миролюб хмыкнул, однако не стал комментировать нашу нелепую веру, а вместо этого озвучил мысль:
— Странная песнь для хванов, которые никогда не ходили по морям.
На этот раз Альгидрас повернулся к Миролюбу и произнес, глядя на него в упор:
— А она не хванская, княжич. Мне пел ее морской разбойник.
— Тот, что тебя вырастил? — прищурился Миролюб.
Альгидрас кивнул и припечатал:
— И язык это кварский. Где ты слышал ее? Вспомни!
Миролюб нахмурился.
— Она не может быть кварской, Олег, — на моей памяти Миролюб впервые не назвал Альгидраса хванцем. — Ее пел человек, что стоял во главе всей флотилии отца.
— Будимир? — подала голос я.
Миролюб медленно кивнул.
— Он напевал ее иногда. У костра. Без слов. Воины спрашивали, что за песня. Он говорил: она о доме. Будимир из далеких краев был.