С Парфеном Антиповым стал встречаться не только в смрадном его общежитии, по и в трактирах, и на улице. Наставлял его, давал ему брошюрки читать, поучал, как говорить с крестьянами, радовался тому, что Парфен был смышлен, а главное, был готов к бунту.
Так был готов, что Алексееву приходилось сдерживать Парфена Антипова:
— Не горячись, поторопишься — все испортишь, только людей подведешь. Твое дело — готовить народ. Обучай грамоте, кого сможешь. Открывай людям глаза. Говори им, что будет бунт всенародный. Но к бунту надо готовиться.
— Понимаю.
Наконец Петр рассказал о Парфене Джабадари.
— Иван Спиридонович, Парфен Антипов — готовый пропагандист в деревне. И агитатор готовый. Накипело у него, сам горя хлебнул столько, что на десяток людей хватило б. Мечтает назад в деревню уехать. Надо ему денег дать на дорогу… ну, и на первое время. Семья у него большая, трое ребят. Сами понимаете. Я так думаю, что ежели бы ему две десятки…
— Достанем, — кивнул Джабадари. — Поговорю с нашими. Деньги есть на такое дело.
Петр привел Парфена Антипова в Сыромятники, познакомил его с Бардиной, с Евгенией Субботиной, с Джабадари. Все нашли, что Парфен Антипов вполне готов для бесед с крестьянами, злость против несправедливостей жизни — подсказчик ему.
Парфен ушел, сжимая в кулаке полученные бумажки — двадцать рублей.
Петр провожал антиповскую семью, помог посадить детишек в поезд.
На фабрике Тимашева Алексеев работал сдельно, временем дорожил. Доволен был тем, что станок его — в тупичке, ни справа, ни слева соседей нет, говорить можно свободней. Петр решил, что бояться здесь нечего, и перенес на фабрику с десяток книг — раздавать рабочим, иной раз почитать им вслух. Были среди книг и дозволенные русской цензурой, и запрещенные. Была тут книга Репе Лефевра «Париж в Америке», «Природа в её явлениях» Павлова, «Очерки из фабричной жизни» Голицынского — книгу эту читали особенно охотно, — было сочинение Андреева «Раскол и его значение в русской истории» и «Рассказы о жизни земной» Александра Иванова, и роман Виктора Гюго «Клод Ге», и «Объяснения к памятной азбуке», и книга Ореста Миллера «Беседы по русской истории»… Была и рукопись самого Петра: иностранные слова с объяснением их значения. Сделал он этот словарь иностранных слов для себя. Товарищи по работе все чаще обращались к нему с вопросами о значении того или иного встретившегося им нерусского слова. И Петр перетащил свой рукописный словарь на фабрику. Держал его вместе с книгами под станком.
Организация пока оставалась незаметной для московской полиции. Правда, арестовали в январе 1875 года Грачевского. Но арестован он был вовсе не как член какой-то организации, а сам по себе. Не осмотрелся, не остерегся. А ведь казалось — из всех наиболее опытный конспиратор… Меньше всего приходилось волноваться за Петра Алексеева, хотя главная работа по созданию фабричных кружков лежала на нем. Себя Джабадари называл одним из идеологов группы, называл, правда, не вслух — в собственных мыслях. Петра Алексеева — практиком и как практика превозносил его.
На фабрике Петр сошелся с Сергеем Лузгиным. Сергею лет тридцать, грамотный.
Разговорился с ним как-то Петр о том, где живет, есть ли соседи.
— Соседей у нас одна божья старушка. Вдова. У ней комнату мы и снимаем. Сама живет через кухню, в каморке.
— Через кухню? Стало, не рядом. То хорошо. Слышь, Сергей, я приду к тебе, посмотрю. Может, соберем у тебя людей, человек ну так пять или семь. Ты как?
— Да я, Алексеич, с охотой. Вот жена…
— Хм… Да… Жена. А ты не мог бы жену — в деревню?.. Денька на три?
— Про это у нас с ней давно разговор. Да ведь, понимаешь, на дорогу деньги нужны… Туда да обратно… Да еще гостинцев старикам из Москвы…
— Рублика три хватит тебе?
— Хватит.
— Ну вот. Деньги я дам. И сегодня зайду к тебе, посмотрю. Если все подойдет, вечером уговори жену съездить в деревню.
После смены пошел вместе с Сергеем к Рогожской заставе, познакомился с Лузгиной — женщиной молодой, с худосочным лицом, тихой и печальной. Домик стоял в глубине двора, не домик — хибарка, такая же ветхая, как старушка-домовладелица, полуглухая, копошившаяся в своей каморке.
— Отлично, — сказал Петр. — Уедет жена — у тебя соберемся.
Оставил Сергею трешку, попрощался, ушел. Через несколько дней Лузгин сообщил, что жена вечером уезжает, пробудет в деревне неделю, а то и больше. Можно собраться, когда Алексеев скажет.