Уговаривали Дарью согласиться идти в жандармское управление Софья Бардина и Вера Любатович. Пришлось долго ей объяснять, советовать, наставлять.
Уговорили — она согласилась.
— Не знаю, Иван Спиридонович, — тревожно говорила Бардина, — не знаю, справится ли Дарья с задачей. Опыта в конспирации у нее никакого, баба она простая. Не знаю.
Дарья отправилась в жандармское управление.
В свидании с Николаем ей отказали, но поверили, что Дарья — его двоюродная сестра. Вернее, сделали вид, что поверили, и основательно ее допросили. Дарья помнила советы, которые надавали ей в доме Корсак, и твердила, что двоюродный брат ее торговал старым бельем, он неграмотен, книг не читает.
Пришла Дарья на Пантелеевскую снова в слезах: к Николаю ее не пустили; что ой Джабадари говорил, то и она на допросе сказала. Да толку от этого нет. Николай сидит, а что ей делать, не знает.
Джабадари стал советовать ей выехать на родину, дал десять рублей на дорогу.
— Сегодня же уезжайте из Москвы, Дарья. Сегодня же уезжайте.
Но Дарья из Москвы не уехала. Обидным показалось, что Николай пострадал из-за этих смутьянов-студентов. Деньги Дарья от Джабадари взяла, поплакала малость и тихо вышла из дома. Пошла не к вокзалу, с которого поездом уехать бы ей, а в жандармское управление. Там более не называла себя двоюродной сестрой Николая Васильева. Созналась, что — жена его, желает оказать помощь правительству и выдать смутьянов. А смутьяны эти, втянувшие в свою организацию ее Николая Васильева, — студенты. Бог знает что они говорят промежду собой, и запрещенные книжки распространяют среди фабричных мастеровых, и бунт всероссийский готовят. И все, что знала о бывших своих пансионерах, доложила в жандармском управлении. И адрес дома Корсак сообщила.
В протоколе второго допроса Дарьи будет написано:
«Призвав в помощь бога, я решила выдать их правительству».
И выдала.
Бардина сознавала опасность, нависшую над «Всероссийской социально-революционной организацией». Правда, вся нелегальная литература была унесена с Пантелеевской. Все, что осталось, — небогатая обстановка, стол, стулья, кровати, посуда и самовар.
Зато Джабадари теперь не очень настаивал на своем предложении съезжать всем с квартиры.
— Понимаешь, Софья Илларионовна, — советовался он с Бардиной, — понимаешь, опасность имеется, слов нет. Но, с другой стороны, подумай, как нам уйти всем отсюда, когда сюда приходят мастеровые узнавать о судьбе арестованных? Надо с ними поговорить, успокоить их. Если мы отсюда уйдем, потеряем доверие мастеровых. Невозможно! Что делать, скажи?
Бардина дала дельный совет: пусть Джабадари снимет на свое имя комнату в меблированных номерах и даст свой адрес членам организации. Фабричных всех оповестить, чтоб никто в дом Корсак не являлся…
— А я… Иван Спиридонович, я оставлю эту квартиру.
Джабадари в тот же день снял комнату в меблированных номерах Келлера, но Бардина все еще оставалась на старой квартире хозяйкой.
Где Петр, не знал ни Иван Джабадари, ни Софья Бардина, ни Цицианов, ни Любатович — никто из членов организации. Не арестован ли он? Сколько ни наводили справки, как ни пытались выяснить, сведений об аресте Петра Алексеева не было.
Должно быть, здорово спрятался Алексеев.
Петр и прятался от полиции, и вместе с тем не сидел без дела. Прятался и не прятался. Как бы исчез из Москвы и вовсе не исчезал из нее.
Решил пока с членами организации не встречаться: если ищет, его полиция, если следит за ним, не наведет полицейского следа на товарищей.
Он не прерывал пропагандистской работы даже в эти тревожные дни.
На квартирах мастеровых, хоть и самых преданных делу, больше не ночевал. Вернее быть ему там, где не станет искать его жандармерия.
Менял место ночлегов на фабриках — оставался на ночь в цехах. Ночь или две — на фабрике братьев Тюляевых, другую ночь — на фабрике Гекмана, третью — где-нибудь в неприметном углу за станками у братьев Сапожниковых. Что и говорить, спать еще хуже, чем в общежитии. Зато безопаснее. Свои люди везде находились. Петра хорошо знали на фабриках, везде считали своим человеком. Всегда два-три верных человека помогали ему укрыться от непрошеных глаз, уводили к концу последней смены в укромный уголок, там на ночь и оставляли. В пять утра приходили рабочие, начинали работу. Петр выходил во двор, смешивался с толпой, шел на другую фабрику. Благо, было их много в Москве и не на одном десятке московских фабрик сколотил он кружки.