Какая-то старуха, то ли тетка Петра, то ли соседка — приехавшие понять ее не могли, — сидела в избе под образами и, дрожа от страха, смотрела, как прибывшие начальники роются в ее нищих вещах. Заглянув в душник и в кладовую, они приказали поднять некрашеные доски пола в самом углу. Нашли обрызганные засохшей грязью и залитые водой скомканные брошюры.
Старуха слышала и не понимала, что пишет усатый пристав под диктовку жандармского капитана:
«…Не дозволенные цензурой и распространяемые пропагаторами в народе… двоеточие… «Степные очерки» Левитова — один экземпляр, «Стенька Разин» в стихах — один экземпляр, «Мирской учет» — два экземпляра, «Крестьянские выборы» — два экземпляра, «Сила солому ломит» — один экземпляр, «Слово верующего к народу», литографированное, — один экземпляр…»
— Мать, ты писать умеешь?
— Ась?
— Подписаться способна? — спросил жандармский капитан перепуганную старуху.
— Не ученая я.
— Оставьте ее, — пренебрежительно сказал товарищ прокурора.
Протокол обыска был послан в Москву, в жандармское управление.
9 мая Алексеева вызвали на допрос к жандармскому майору Нищенкову и прокурору Кларку.
Нищенков протянул Алексееву пачку книжек и брошюр, извлеченных из подпола в его избе.
— Узнаете, Алексеев?
Алоксеев с видимым любопытством посмотрел на пачку.
— Что это, господин офицер? Книги? Нет, таких по читал. Не знаю.
— Но книги-то ваши?
— Первый раз вижу их.
— Вы давали это читать другим?
— Нет, что вы, господин офицер. Никогда таких книг никому не давал.
Алексеев держался усвоенной тактики — отказывался давать показания.
Нищенков отложил книжки в сторону.
— Ладно, Алексеев. Допустим на время, только на время допустим, что вы действительно не давали никому эти книги. Допустим! Но скажите, а вам кто-нибудь давал подобные книжки читать?
— Нот, господин офицер.
Нищенков позвонил и приказал увести Алексеева.
И снова одиночная камора Рогожского дома. Но на этот раз режим изменен. Никаких прогулок. Никакой переписки. Объявили еще, что заключенный лишен права получать передачи и права свиданий. Он усмехнулся. Свиданий? С кем? Их и так не было. Так же, как передач.
Жандармы словно забыли о нем. На допросы больше не вызывали, не допрашивали, предоставили самому себе.
Ах, если бы книги! Если б — читать! Но книг у него не было, читать нечего. Если не отшагивать из угла в угол по диагонали восемь верст в день, если не делать гимнастику с табуретом в руках, то только и остается сидеть на койке, прислушиваясь к мышиной возне где-то под полом.
Окно камеры выходило во двор. Решетка была редкая, ее прикрывала изнутри двустворчатая застекленная рама, и сквозь стекло из камеры можно было видеть стену противоположного дома и кусочек серо-синего неба. Весна начиналась ранняя; о весне Петру напоминали только голуби на крыше здания, что напротив. Нахохлившиеся, распустившие хвосты голуби беспокойно обхаживали встревоженных голубок.
Петр стал на табурет, приоткрыл раму. Голова закружилась от свежего морозного воздуха. Он накрошил хлеб, насыпал на подоконник и отошел от окна. Голуби заметили крошки, но не решились пролезть через решетку.
«Э, братцы, надо вас приучать».
Снова стал на табурет и высыпал хлебные крошки на выступ степы по наружной стороне тюремной решетки. Спрыгнул с табуретки, отошел от окна. Ждал недолго. Голубиный народец вмиг заприметил высыпанное ему угощение. Голубей налетело так много, что на маленьком выступе за решеткой все не могли разместиться. Однако пролезть между прутьями на внутренний подоконник боялись. Только один или два — самые смелые — попробовали, просунув головки через прутья, поклевать крошки.
Утром Петр снова насыпал крошек на выступ стены снаружи и опять любовался голубями. Видно, проголодались изрядно, даже позабыли на время ухаживание за голубками, набросились на угощение, а расклевав его, перелетели на железную крышу желтого дома и там завели свое любовное воркованье.
На третий день Петр насыпал целый ворох крошек только на внутренний подоконник, пододвинув крошки к самой решетке.
«Желаете закусить — пожалуйте в камеру!»
Отошел от окна, сел на койку. Голуби, видно, уже успели привыкнуть к тому, что кормушка их — пород решеткой камеры. Но перед решеткой на этот раз не было ничего, зато по ту сторону, на внутреннем подоконнике, вдоволь оды. Потомились на выступе, потолклись, и наиболее храбрые нырнули в пролеты решетки и на виду робких своих собратьев принялись пиршествовать. Но утерпели и остальные, последовали за ними — Петр едва успевал подсыпать новые крошки. При движении рук голуби вспархивали, одни успевали пырнуть наружу, а прочие оставались в камере, кружили под потолком, садились на столик, на койку и, как только Петр отходил от окна, первыми подлетали к еде.